Генри Мортон - Рим. Прогулки по Вечному городу
Есть анекдот про то, как англичанина, француза, немца и итальянца посадили в тюрьму, связали им руки и стали пытать, добиваясь признания. Все заговорили под пыткой, кроме итальянца. Когда этот герой вышел на свободу, его друзья спросили, как ему удалось вытерпеть такие муки и не заговорить. «Понимаете, — объяснил он, — я просто не мог ничего сказать, у меня же руки были связаны!»
Думаю, по-итальянски почти невозможно говорить, не жестикулируя. Это язык, требующий аккомпанемента: либо музыка, либо жесты; национальное искусство оперного пения сочетает в себе и то и другое. Так что Рим — город жестикулирующих. Есть жестикуляция pianissimo;[9] жестикуляция andante, robusto, fortissimo,[10] и так, одно за другим, весь день. Когда автомобиль врезается в другой, то водители выскакивают из машин и жестикулируют furioso,[11] и это высший класс. Ни два грека, обжуливших друг друга, ни два испанца, друг друга оскорбивших, не смогли бы лучше исполнить этот спектакль: в ход идут все жесты, которые приберегались до срока: приседания, прикладывание согнутых пальцев ко лбу и внезапное их разгибание. Еще можно ударить себя в грудь и тут же широко развести руки; быстро отвернуться, как будто собираешься уйти навсегда, но тут же резко повернуться обратно и упереться в противника обличающе вытянутым пальцем; сложить пальцы в щепоть и потрясать ею у самого рта собеседника… И, наконец, как мне кажется, очень оскорбительный жест: втянуть голову в плечи и съежиться с отчаянно простертыми вперед руками, как будто обращаетесь к непроходимому, безнадежному идиоту.
Сам ландшафт Рима располагает к декламации. На уровне крыш стоят сотни жестикулирующих святых, их одежды треплет барочный ветер, их пальцы предостерегают, указуют, благословляют. Плавность архитектурных форм XVII века, в которых воплотилось удовлетворение Церкви прошедшей Контрреформацией, — сама по себе веселый, вдохновляющий фон для жестикуляции. Это декорации, в которых скромный пуританин с опущенными долу глазами невозможен: здешняя церковь — яркая, восстающая, настолько уверенная в себе, что даже не чурается комизма. Даже умершие, вернее, их фигуры в церквях, — в постоянном движении: сначала чуть приподнимаются на локте, потом, в более поздний период, встают на ноги, машут руками и жестикулируют. Только на этом фоне англиканский священник мог весело сказать мне об одном известном человеке, недавно принятом в лоно Римской католической Церкви: «Да, он благополучно угодил в котел!», и, казалось, ангелы, херувимы и серафимы с трубами у пухлых губ, выдувают тот же радостный рефрен: «Он угодил в котел!»
Рим, который отпечатывается на сетчатке глаза и в сознании в первую очередь, — это не классический Рим, погребенный под мостовыми улиц и укрытый саваном времени, и не Рим средневековый, который теперь состоит главным образом из одиноких прекрасных колоколен, и не гигантские сооружения XIX века, и не современный бетонный Рим, — это веселый, склонный к декламации Рим пап, с его персиковыми и золотистыми дворцами, с его когда-то тихими площадями, величественными фонтанами и с этим его духом счастливого, удачно прожитого дня. Этот Рим вы найдете в излучине Тибра, где было раньше Марсово поле, его восточная граница — Корсо, которая летит, прямая, как дротик, от площади Порта дель Пополо до памятника Виктору Эммануилу, вдоль древней Фламиниевой дороги.
Все, что к западу от Корсо, где Тибр внезапно поворачивает напротив собора Святого Петра, — это Рим Возрождения. Он наследовал средневековому Риму, воздвигнутому на Марсовом поле, — вряд ли удачный адрес во времена цезарей. Здесь маршировали приземистые легионы, и кавалерия, не знавшая стремени, пускалась в аллюр; здесь голосовали; здесь принимали послов, которых из политических соображений не допускали в Рим, развлекая их за стенами города; здесь кремировали императоров, и отпускали у погребального костра плененного орла, чтобы он на крыльях отнес их души Юпитеру. Однако ни один древний римлянин не жил в этой наиболее населенной теперь части города. До Аврелиана она вообще находилась за городской стеной и, будучи расположена в низине, каждую весну оказывалась затоплена: но вполне годилась для бегов, состязаний колесниц и театральных представлений. Здесь был убит Юлий Цезарь, в портике театра Помпея, а неподалеку Домициан построил амфитеатр, чьи вытянутые пропорции сохранила Пьяцца Навона. Здесь или, может быть, на одном из других ипподромов, в октябре проводились странные и ужасные состязания колесниц. Как только победившая колесница пересекала финишную черту, лошадь немедленно закалывали копьем, отрезали ей голову и украшали буханками хлеба. Уже ждали бегуны, готовые нести на Форум окровавленный хвост, который вручался верховному жрецу (понтифику максимусу), и тот передавал его весталкам для торжественного сожжения. Вероятно, этот древний, дикий ритуал должен был способствовать плодородию и обеспечить обильный урожай.
Наверно, самым ужасным временем в истории Рима было нашествие варваров. Население покидало Семь холмов, где прожило так долго, и мигрировало на низменные земли Марсова поля. Когда варвары отрезали акведуки и римляне остались без прекрасной и привычной воды, им пришлось идти к Тибру и к колодцам на болотистой равнине, которая и стала средневековым Римом.
Никогда не устану от старых улиц у Тибра, к западу от Корсо. Через каждые два ярда есть над чем подумать, около чего остановиться. Если бы эту часть Рима объявили зоной тишины, что правительству и придется сделать, если оно хочет, чтобы приезжие продолжали наслаждаться Римом, я бы порадовался. Хочется простить папам эпохи Возрождения многие их прегрешения за красоту, которую они здесь сотворили, и гениальность, которую они вскормили. Эта часть Рима в значительной степени обязана своей беспорядочной красотой средневековой планировке. Здания XVI века возведены на узких улицах XIV. Многие величественные дворцы, что называется, добыли себе место под солнцем только благодаря силе характера. Они возвышаются огромными галеонами над маленькой средневековой гаванью. Например, по пути от палаццо де Фиори к палаццо Фарнезе ты за несколько ярдов преодолеваешь несколько столетий.
Когда я бродил среди трущоб и дворцов ренессансного Рима, у меня иногда возникало странное ощущение: будто я живу в одной из шекспировских пьес; будто я могу вдруг встретить сэра Тоби Белча, выходящего из таверны, или увидеть Порцию или Нериссу, выглядывающих из окна шляпного магазина; или Тачстоуна на мотоцикле, с Одри на заднем сидении. Хотя само уличное действо, причудливое пряничное веселье барокко, не пересекало Английского канала, чтобы порезвиться в Англии, как порезвилось в Испании, дух, вызвавший к жизни эти римские улицы, безусловно, был духом шекспировских пьес. В конце концов, не так уж странно связывать Шекспира с Римом эпохи Возрождения, ведь елизаветинская Англия вся пропитана итальянской атмосферой, и вечный щеголь в «маленькой обезьяньей шапочке, приставшей к голове, точно устрица» был не кто иной, как diavolo incarnato[12] Размышляя о Шекспире, я подумал, что это он и вообще люди его времени впервые связали слово «Rome» со словом «room»,[13] Рим — с пространством, с необозримостью пространства. Кассий говорит:
