Александр Иванченко - Повести студеного юга
Она сидела угрюмо сосредоточенная, молча слушала. В мозгу у нее тяжело ворочались только ей ведомые мысли… На пушистом китайском ковре у ее ног лежала огромная, как теленок, бело-рыжая борзая. Вытянув свою острую, несоразмерно маленькую мордочку, с собачьей преданностью и грустным сочувствием смотрела на хозяйку. Казалось, она все понимала и печалилась оттого, что не может утешить.
Бесшумно крутились под потолком алюминиевые лопасти старомодно-казенного вентилятора. Пахло дешевыми духами, собачатиной, дорогими гаванскими сигарами — Рональд курил. Похожий на преуспевающего, но удрученного временной неудачей дипломата, он продолжал вслух размышлять… Да, ситуация скверная. Поля нужно как-то остановить, чересчур он закусил удила. Может быть… Это, конечно, крайность, но если иного выхода нет… Она вздрогнула, глаза вспыхнули ужасом: нет-нет! Не надо его трогать…
На рассвете, когда над сонным городом плывет еще не подрумяненная солнцем сизая дымка и тишину нарушает только ранний щебет птиц, дом-псарню разбудил выстрел.
…В кабинете на письменном столе полицию ждал запечатанный конверт, адресованный нотариальной конторе.
Все свое состояние, банковский капитал, акции и дом Элеонора Кингсли завещала двумстам собакам, перечисленным поименно.
Опекунам своих четвероногих наследников она назначила «Коммершиал бэнкинг энд кредит систем» — коммерческо-кредитный банк.
Полю не досталось ни цента. Он никак не мог с этим смириться. Ему казалось, что подобное завещание может написать только сумасшедший и потому считать его действительным нельзя. Бросив институт художеств, он за два года закончил юридический факультет и затем, став адвокатом, много лет судился, но высудить ничего не удалось. Суд неизменно отклонял его иск, так как завещание, по определению экспертизы, писалось человеком вполне нормальным… Собаки? Что поделаешь, такова была воля усопшей…
Поняв, что вся манерность Одуванчика, его пустопорожняя велеречивость и туманные недомолвки — всего лишь ширма, за которой скрывается врожденная трусость, Джексон расхохотался от мстительного злорадства, по потом, вспоминая историю Элеоноры, он смотрел на Поля, и его застарелую желчь подавляло досадное, не ко времени заявившее о себе раскаянье.
Этот развинченный золотозубый фигляр уже давно действовал ему на нервы, и часто, встретившись с ним, он с трудом сдерживался, чтобы не ударить по его заволоженно-сонным зенкам. Но разве тот, похожий на пушистый рыжий шар на палке, мальчишка, с перепугано-шальными, как у всполошенного зайца, глазами был фигляром? И разве не Джексон вербовал его в шайку, сделавшую из него фигляра? Пусть по указке, под дудку Лео и Глена, но пел ведь соловьем, красиво старался…
А каково было Одуванчику, когда он узнал об участии Папанопулоса в строительстве «Вайт бёрд»? Словно нарочно лайнер строился на той самой верфи, контрольный пакет акций которой держала когда-то Элеонора. В обмен на «квалифицированную юридическую помощь». Поль загодя дал греку на них расписку, изобразив на бумаге акции якобы взятой в долг суммой долларов и ничего не оговорив, а хозяевами верфи оказались майамские собаки, вернее, банк-опекун… Сам бы Джексон такую расписку не придумал, сочинял ее Глен, но писал Поль под диктовку Джексона, своего нового приятеля. Он, Джексон, был непосредственным исполнителем всей операции по «обработке» восемнадцатилетнего недотепы. Так чего же теперь икру метать? И чему злорадствовать?
Мысленно признав свою вину перед Полем, Джексон почувствовал облегчение, как если бы услышал слова прощения. Но главным в его размышлениях было другое. Думая о судьбе Одуванчика, он понял, что они поменялись не только ролями в шайке Папанопулоса, но и судьбами. В сущности, по отношению к нему Аллисон стал той же Элеонорой. Все шесть лет общения с ним для него, Джексона, были такими, как для Поля тот день на собачьих бегах в Майами. За трепет души — мордой в дерьмо.
И завещание Аллисона. Оно потрясло Джексона, наверное, не меньше, чем Поля — завещание Элеоноры. Нет, на место в списке тех, кому Аллисон собирался передать свои акции на лайнер, он не претендовал, это было личное дело Аллисона, но право принять от него должность капитана «Вайт бёрд» принадлежало не Мэнсфилду, а ему, Джексону, только Джексону. По всем морским законам, вековым традициям и личным достоинствам…
Капитан для моряка — второй после бога. Его поведение, поступки и действия не обсуждаются и не осуждаются. Он вне критики, вне суда подчиненных. В этом его привилегия. Ему позволено все, кроме одного — быть несправедливым. Если бог несправедлив, он — не бог.
Не имея никаких объективных причин, чтобы третировать своего первого помощника, Аллисон не просто готовил ему еще одну незаслуженную обиду. Решив назначить капитаном Мэнсфилда, он отнимал у Джексона единственное, что в последние годы составляло весь смысл его жизни, чему он отдавал все свои духовные и физические силы и чем дорожил, как можно дорожить только с великими испытаниями достигнутой целью, — «Вайт бёрд».
При капитане Джексоне оставаться на лайнере Мэнсфилду ничто не мешало. Джексон его не любил (чувство любви к людям ему, пожалуй, вообще было не знакомо). Он считал Майкла «бесхребетным интеллигентом», которому больше подходила роль салонного кавалера, чем должность вахтенного офицера корабля. Как моряк он был для него не более чем ремесленник. Но вместе с тем, понимая, что не все рождены звезды с неба сшибать, он признавал его профессиональные знания и значительный опыт судоводителя, поэтому, будучи капитаном, он не чинил бы ему никаких неприятностей.
Мэнсфилд это хорошо знал. Он нередко бывал свидетелем, когда Джексон поощрял за добросовестный труд даже тех, кто открыто проявлял к нему враждебность. Нет, он не заискивал. Джексон мерил людей делом и никогда служебное не путал с личным. По его убеждению, старший офицер корабля, которому, за исключением капитана, фактически подчинен весь экипаж судна, в отношениях с младшими по службе должен был обращать внимание лишь на то, чего они стоили как моряки. Он поощрял их не из желания похвалить, а потому, что этого, с его точки зрения, требовали интересы дела, для того, чтобы человек знал, какой труд заслуживает уважения, и работал с большим усердием. В похвальной оценке труда подчиненных он видел не выражение доброй воли старшего офицера, а его должностную обязанность, долг человека, отвечающего не только за общее состояние дел на корабле, но и за настроение каждого члена экипажа.
Джексон был создан, чтобы стать капитаном, в этом было его призвание, несмотря на всю ту неприязнь, которую он вызывал у людей, его окружавших.
