Герман Волков - Вексель Билибина
Юрий Александрович принял соломоново решение. В принципе он дал согласие досрочно расторгнуть договор с желающими ехать на старание, но неделю-другую они должны были поработать вместе с ним на Утиной. С таким решением согласился и Оглобин.
Для уходивших устроили прощальный ужин. Филипп Диомидович отпустил из только что доставленных продуктов все самое вкусное: шпроты балтийские в деликатесном масле, средиземноморские сардины, шанхайское сало, японское конденсированное молоко. Ужин прошел на славу. К этому времени вернулся Казанли, и каждый тост сопровождался маршем из «Аиды». Скрипачу подыгрывали на мандолине Раковский, на расческе Кондрашов.
Когда расставались, Сергей Дмитриевич подарил Кондрашову свою фотокарточку, сделав на обороте надпись:
«На память Петру Николаевичу о днях, проведенных в Верхнеколымской тайге. Надеюсь, что встретимся вскоре в более лучшей обстановке… Вспоминайте К.Г.Р.Э…»
22 июня 1929 г.
Среднекан.
Сергей Р а к о в с к и й».Кондратов был очень тронут, начал шарить по своим карманам, но ничего подходящего не нашел и преподнес спички в жестяной коробочке:
— Придется купаться, как тогда, — обогреетесь.
И Сергей Дмитриевич был очень тронут подарком.
На другой день сфотографировались: Билибин и Оглобин — рядом, за их спиной — Цареградский и Раковский, сбоку — Кондрашов и другие.
Четыре дня тянули бечевой, как бурлаки, вверх по Колыме тяжело нагруженные лодки. Юрий Александрович плыл со своим неразлучным промывальщиком Майорычем, но чаще сажал его в лодку, а сам впрягался в лямку.
Старик упрямился:
— Дай я сам пошмыляю.
— Нет, шмылять буду я!
На пятые сутки пришмыляли на Утиную.
И тут произошла встреча, которой Билибин никак не ожидал. Не успели разгрузиться, как сверху подплыла лодка, а в ней — Сергей Обручев, сын известного геолога-ученого, знакомый по Ленинграду, по Геолкому, по Горному институту…
Он плыл по Колыме от ее истоков, плыл вдвоем с проводником-якутом и увидел загорелых, прокопченных людей в полосатых рубахах нараспашку, в широкополых шляпах — чистые ковбои. Причалил, подошел к палатке:
— Разрешите войти?
— Входи, да комаров не впускай, — ответил ему кто-то.
Обручев отогнул полог. И тот же голос радостно воскликнул:
— Сергей! Сергей Владимирович! Или это сон?!
Обручев в бородатом босом мужике, да еще в полусумраке палатки сразу узнать не мог, кто это, а вгляделся:
— Ба! Да это ты, Билибин! Юрий Александрович!
И хотя они в Ленинграде особенно близкими не были, тут встретились как самые давние и крепкие друзья.
— Майорыч, выставляй все, чем богаты!
— Да и я не из бедных, — сказал Сергей и крикнул проводнику: — Аггей! Волоки неприкосновенный запас и кожаную сумку! Ведь я к тебе дипкурьером, Юрий Александрович, от всех твоих родных и даже от той… Получай! Самая свежая почта — всего лишь семь месяцев шла.
Билибин набросился на письма от матери, от отца, от сестры и многих знакомых. Не без трепета вскрыл конверт и «от той…», а в нем всего лишь одна фотография с коротенькой, в одно слово, надписью на обороте.
— Ну что? Опять «нет»? — спросил Обручев.
— Да! — возликовал Юрий Александрович.
— Эх, жаль, на свадьбе не погуляю!
Потом они долго сидели и в палатке, и у костра. Сергей Владимирович взахлеб повествовал, как ему удалось организовать экспедицию от Академии наук по всей Колыме и Чукотке, как он летел от Иркутска до Якутска на самолете:
— Летели три дня. Садились в Жигалово, Усть-Куте, Киренске, Витимске, Олекминске. К Якутску подлетали в темноте… Нам бы, путешественникам, такие аппараты! Но дальше Якутска они пока не летают. А хорошо бы! Быстро, высоко, сверху все видно, и на сопки не надо карабкаться… Из Якутска я тащился на быках, на лошадях, один мой отряд и сейчас идет по Сеймчанской тропе, а я по Колыме, как видишь. Теперь я окончательно убедился, что открыл здесь новый хребет! Он простирается с северо-запада на юго-восток, перерезает Колыму в районе Бахапчинских порогов, а здесь его отроги. Называю его хребтом Черского! Как?
Юрий Александрович одобрил и спросил:
— А золото или признаки золота не встречались?
— Вероятно, есть, но это уже — твой хлеб, вырывать изо рта не буду… И от души поздравляю еще раз и много раз! Значит, золотую пряжку Тихоокеанского пояса расстегнул?!
— Расстегнуть-то — расстегнул, но куда поясок тянется… С юго-востока на северо-запад? Как хребет Черского?
— Несомненно!
— До Индигирки?
— Я там золото не нашел, хотя и проверял заявку какого-то полковника, но…
Сергей Владимирович сфотографировал Юрия Александровича себе на память таким, каким увидел его в палатке: бородатого, в распахнутой рубашке, но, как и положено ученому, задумавшимся над книгой. В палатке было темновато, снимок мог не получиться. Сделал второй: под открытым небом, на берегу Колымы, усадив Билибина прямо на землю, в шлепанцах и той же рубашке. Юрий Александрович сиял и глазами и рыжей бородой.
Они расстались утром. Обручев поплыл вниз по Колыме, а Билибин потопал вверх по Утиной.
Потопал вместе с Майорычем и Лунеко. Майорыч, увидев медвежий старый, заплывший след, посоветовал:
— Юрий Александрович, ружьишко прихватите, неровен час хозяин встретится.
— Я его молотком!
Майорыч ему в тон.
— Ну, а я — лотком.
Пришли они на ключик Юбилейный на то место, где выбирали из сланцевой гребенки самородочки. Юрий Александрович ходил по этой щетке, посвистывал и напевал свою любимую Трансвааль.
На месте бывшего стана Раковского натянули палатку и только улеглись — кусты затрещали.
— Он, — шепнул Майорыч.
— Нет, это наши ребята подходят. Я их сейчас напугаю, — и Юрий Александрович, накинув тужурку, на четвереньках пополз из палатки.
— Не пужай, а то со страху пальнут… — но не успел Майорыч договорить, как Билибин закричал:
— Лунеко, кайло! Ружье! Майорыч, молоток! Лоток!
Майорыч и Лунеко вмиг схватили и кайло, и ружье, и молоток, и лоток. Выскочили и видят: стоит перед Билибиным в каких-нибудь пяти шагах на задних лапах большущий темно-бурый медведь, а сам Юрий Александрович перед ним, как медвежонок на четвереньках.
Но говорит вполне спокойно и даже вежливо:
— Миша, не при. Будь добр, уходи. Нас много, ты один.
И мишка ле спеша, вперевалочку пошел прочь. Юрий Александрович поднялся, отер со лба холодную испарину, но зверя бодро напутствовал:
— Приходи в другой раз, когда жрать будет нечего, — и захохотал.
