Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются
Тем, кто не знает Дасти, я могу сказать, что это самый знаменитый бард в западных сельскохозяйственных районах Австралии. Хотя большинство друзей затыкают уши, когда я наигрываю его песни, я прощаю их, так как они никогда не были на родео в Маунт-Изе. А пока вы сами не побывали на этом празднике дикой Австралии, не просыпались в четыре утра под песенки Слима, гремевшие из всех репродукторов и безжалостно вырывавшие участников состязаний из мертвых объятий пьяного сна, призывая их поскорее заняться такими важными делами, как скачки на необъезженных лошадях, заарканивание быков и бесконечные возлияния; пока вы не слышали, как целую неделю Слим перебирает струны гитары и с утра до ночи напевает перед микрофоном свои берущие за живое песенки; пока не отважились заглянуть в местный бар, он же «змеюшник», где каждый может забить камнями ворону на лету и с кнутом обращается не хуже жонглера; пока вы не отважились переступить порог этого бара и посидеть там с приятелем и с приятелем приятеля, а потом потанцевать под треньканье гитар, на которых кто-нибудь из ковбоев вместе со своей патлатой подружкой в платье с блестками исполняет «Щеголя из Уранданжи»; пока вы не почувствовали себя частью опьяневшей от радостного возбуждения толпы, собравшейся в последний вечер родео, когда — чудо из чудес — Слим во плоти предстает перед вами в шикарной шляпе и ярко-красной шелковой рубашке в сопровождении, как ни странно, хороших музыкантов, и вы со слезами на глазах и в пивной кружке не спели вместе со всеми про «высокого смуглого мужчину в седле», — пока вы не прошли через все это, вам не понять, как глубоко затрагивает Душу этот бард австралийского захолустья.
В последний день я пошла за верблюдами. Они, конечно, не очень растолстели, но все-таки немножко округлились, и Зелейка уже не походила на старую каргу. Во всяком случае я застала их примерно в таком состоянии, в каком надеялась увидеть. Первым, как всегда, подошел Баб и принялся обнюхивать меня, ожидая обычного подношения. Я угощала его, не обращая внимания на остальных, и вдруг Дуки, этот неисправимый ревнивец, считавший себя начальником над всеми членами нашего отряда, включая меня, сомкнул челюсти вокруг моей головы так плотно, что мне показалось, будто на меня надели противоударный шлем. В секунду он обслюнявил мои волосы, потом повернулся кругом на задних ногах и, взбрыкивая, поскакал прочь, необычайно довольный своей шуткой. Стоило ему захотеть, он раздавил бы мой череп, как гроздь винограда. Обычно я не разрешала верблюдам таких вольностей из страха, что в один прекрасный день они могут взбунтоваться и решить, что не желают больше тащиться через полматерика. Но что мне оставалось делать, когда Дуки так кокетливо поглядывал в мою сторону, словно пытался понять, понравилась его выходка или нет.
Хенри помог мне разобраться в картах, показал, как выйти на скотоперегонную дорогу у колодца номер десять, каким тропам доверять, а каким нет и где свернуть на юг. Он сказал, что в некоторых колодцах вдоль дороги есть вода. Вдоль дороги? Как странно. Я думала, что меня ждут едва заметные или вовсе не заметные следы колеи. Боялась, что придется идти по компасу. В необжитых районах Австралии такие колеи появляются благодаря поискам полезных ископаемых. Все они, как правило, ведут из ниоткуда в никуда.
В каком-то смысле я была разочарована. По обеим сторонам скотоперегонной дороги лежала последняя нетронутая полоса земли, которую мне предстояло увидеть, и, навьючивая верблюдов, я с грустью думала, что самая интересная часть путешествия подходит к концу. По моим расчетам, через три недели я должна была добраться до Уилуны, первого города после Алис-Спрингса.
Начало пути оказалось ужасным. Выжженная голая земля, все вокруг обезображено серой пылью, пока мы дошли до дороги, я дважды болела, хотя ни до, ни после никакие хвори меня не мучили. Однажды вечером я приняла ледяную ванну, благо в артезианском колодце оказалась вода, а потом шла голая, чтобы просохнуть. Ночью я проснулась от жестокого приступа цистита. Слава богу, у меня оказались с собой нужные таблетки. Но в ту ночь я больше не уснула. Через день или два у меня отчаянно разболелся живот, наверняка от плохой воды. Мой желудок внезапно и решительно вышел из повиновения, умирая от стыда, я сражалась с пуговицами и выбиралась из брюк, бормоча: «Ox, ox, какая мерзость». Процесс освобождения из тисков общепринятых условностей еще только начинался. Я сожгла брюки и потратила галлон воды, пытаясь привести себя в порядок.
А земля вокруг начала хорошеть. Редкие дожди, выпадавшие за последние четыре года, пролились здесь, в северной части пустыни, минуя скотоводческие районы, расположенные южнее. До изобилия и тут было далеко, но кое-какой скудный корм верблюды находили. Зрелище, от которого в начале путешествия я бы с пренебрежением отвернулась, теперь приковывало мой взгляд. Передо мной расстилался удивительный ландшафт, напоминавший только что отвердевшую землю. Глыбы песчаника самой фантастической, самой причудливой формы загромождали безмолвную безлюдную страну, казалось остановившуюся в своем развитии на первой стадии существования нашей планеты. Но хотя на ней еще лежала печать творца, моим верблюдам приходилось нестерпимо трудно. Подъемы на каменистые откосы ранили их ноги и отнимали последние силы. Они несли тяжелый груз, главным образом воду, и я знала, что, как только мне удастся найти подходящий корм и источник, я должна немедленно дать им передохнуть.
Судя по картам, такое пристанище обещал колодец номер шесть. Я изнывала от жары и нетерпения: карта говорила, что вот-вот появится пересохшее русло реки. А оно не появлялось. Справа от меня тянулся нескончаемый холм. Я накричала на Дигжити и пнула ее ногой за то, что она напугала верблюдов. У меня было скверное настроение, а бедняжка Дигжити понятия не имела, в чем она провинилась, и шла рядом, понурив голову и поджав хвост. Она и без того была тяжко наказана, вернее, считала, что наказана. Уорды подарили мне кожаный намордник, боясь, как бы Дигжити не польстилась на приманку со стрихнином, которую летчики с небольших самолетов разбрасывали по. пустыне, чтобы истребить диких австралийских собак динго. Дигжити ненавидела намордник. Она скулила и пыталась его содрать, у нее был такой жалкий вид, что у меня сердце разрывалось, и в конце концов я сняла намордник. Обычно Дигжити не привлекала падаль, я хорошо ее кормила и надеялась, что она не поддастся искушению.
Наконец я обогнула холм и оказалась на высокой волнистой гряде дюн. Я шла по гребню и смотрела на необъятную бледно-голубую дымчатую чашу со стенками из нескольких полумесяцев прихотливо изогнутых холмов, мерцающих и словно плывущих в этой чаше, смотрела на огненно-желтые дюны, лепившиеся у их подножия и на таинственные фиолетовые горы вдали. Слышали вы когда-нибудь, как горы рычат, подманивая к себе? Эти горы рычали, будто исполинские львы. Звук, доступный для слуха лишь сумасшедших и глухонемых. Открывшийся вид парализовал меня. Ничего подобного этой неукрощенной красоте я не видела никогда в жизни, даже во сне.
