Коре Холт - Состязание. Странствие
Один человек ступает на мост…
Улав Бьоланд не ощущает головокружения, но что-то зудит в затылке и в мышцах ног. Ему чужда романтика; перейдя на другую сторону, он не размахивает шапкой. Напротив: для надежности он привязал к сапогам шипы и теперь наклоняется, чтобы потуже затянуть один ремешок. Итак, мост выдержал. Он возвращается.
У одного края пропасти свет проникает вглубь. Забавное зрелище, заметил Бьоланд — потом, когда они ушли далеко от этого места.
Теперь испытывать прочность моста идут сразу двое, Хассель и Ханссен.
Хассель останавливается и несколько раз подпрыгивает.
Мост держит.
Здесь над ними возвышаются три вершины, две с одной стороны пропасти, третья с другой. В небе парит легкое облачко. И тишина — тишина, от которой можно свихнуться.
Только слышно, как прыгает Хассель.
Мост держит.
Они выпрягают собак, впрягаются сами, вес каждых саней — четыреста килограммов, они тянут медленно, вот перешли двое, за ними еще двое, они стараются ровно распределять нагрузку, что-то потрескивает под ними, но мост держит, и вот уже сани на другой стороне. Можно перетаскивать вторые.
Дальше следуют остальные, под конец и собаки, умные создания, понимающие, что не следует спешить, переходят через мост без перил, с бездонными провалами по бокам и с такими покатыми краями, что вся надежда на когти.
Все переправились.
И тут один из них — обойдемся без имен — вдруг чувствует головокружение. Он падает на снег. У него все кружится перед глазами. У начальника все предусмотрено, он знакомился с опытом альпинистов и знает о возможности таких приступов в горах. Присев рядом со своим товарищем, он успокаивает его. Ну-ну, ничего страшного. Скоро пройдет. Не придавай значения. С кем не бывает. Скажи спасибо, что раньше голова не закружилась. Я и сам неважно чувствовал себя, когда переходил через мост.
Остальные трое тактично отвернулись.
Начальник и на это горазд? Они и не подозревали, что он умеет шутить, успокаивать человека, обращаться с ним, как ласковая мать с ребенком, когда взрослый мужчина, поваленный навзничь страхом и горами, лежит на снегу, кусая рукавицу. А в голове у него непонятный шум, и он мечтает о таком далеком сейчас зеленом пригорке у родного дома.
Надо идти дальше.
Они обливаются потом на подъемах, нахлестывая собак, и мучаются жаждой. Организм выделил так много влаги, а взамен получил самую малость. Глоток-другой шоколада или чая на снеговой воде. Где ты, большой ковш колодезной воды? Сейчас, когда организм жаждет влаги, они фантазируют о воде. Сосут лед. Чуть-чуть помогает. Но много ли проку от толики прохлады на языке, от нескольких капель, после которых жажда еще сильнее. Останавливаясь передохнуть на подъеме, они говорят о воде. О прозрачных ручьях на родине, о ковшах с холодной водой — запрокинул голову, и лей в рот… Кто-то сердито кричит:
— Нельзя ли заткнуться? Хватит душу выматывать!..
Собаки ходят, свесив язык. Едят снег. Наклонив морды, рыскают в поисках воды. Не находят. Они отощали.
Едят все, что попадется. Не убрал лыжные крепления — исчезнут в жадной пасти. Собаки пожирают собственный кал. Люди замечают за собой, что с ростом жажды тупеет ум, грубеют нравы, глаза становятся злее, речь вульгарнее. Они уже не отходят от палатки на десяток метров, чтобы справить нужду. Два шага в сторону — и хоть бы все видели.
Им снится вода.
Мысли о воде не дают спать по ночам.
Они ищут проходы и перевалы, находят — или думают, что нашли, — скользят по крутым откосам, обматывают полозья веревками, чтобы не ухнуть вниз по склону и раз навсегда утолить свою жажду. Им попадается гора, где можно карабкаться вверх по бесснежной осыпи и стоять на голой скале. Давненько…
Странное чувство: сняв рукавицу, подержать в руке камень, такой же твердый, как дома в Норвегии. Надо захватить несколько камней домой, — если им суждено вернуться, если эти горы пропустят их и они благополучно одолеют обратный путь.
Собранные камни оставляют на очередном складе. На полюс тащить их незачем.
Кто-то говорит:
— Если нас опередили…
Но и другая мысль приходит им в голову: «Что, если мы придем туда одновременно? Вежливо поздороваемся, поболтаем, выпьем по чашке шоколада — так, что ли? Или все будет иначе?..»
Стенка на стенку, палка на палку, учинить расправу, и пусть снег заметает следы? Пройдя такой путь и застав там других, неужели не постоим за свою победу?
Но они знают: все это бред мучимого жаждой человека, и не больше того. Они продолжают рваться вперед. Одолевают последнюю гору, и перед ними открывается широкий простор.
Они стоят в начале простирающегося к югу великого плоского плато.
Его видел Шеклтон. Однако вынужден был отступить. Они знали: дойдут сюда — победа будет в пределах досягаемости. И вот они здесь.
Они здесь, и пришло время… До сего дня они об этом помалкивали. Можно было говорить об этом в «Фрамхейме», когда до этого было далеко, когда собаки возились на снегу, не давая людям спать своими бесконечными драками. Теперь они одолели барьер и горные склоны вместе с собаками, яростно колотя их, глядя в следующую минуту. И мысленно примечая самых сильных и наиболее слабых, зная, что последним предстоит умереть первыми. Но может быть, именно к слабым они проникались особенной жалостью.
Жалостью?.. Мы били их? Орали и проклинали, изобретали новые виды кары. Плакали на остром ветру, коченели на морозе, с голыми руками барахтались на снегу, запрягая строптивого пса. Но все равно мы к ним привязались.
Теперь двадцати четырем собакам предстоит умереть. Потом мы будем варить собачину.
Остальные собаки пойдут с нами на полюс, выбиваясь из сил и тощая; какие-то будут убиты на обратном пути. По плану в «Фрамхейм» должны вернуться двенадцать собак.
Но двадцать четыре должны умереть здесь.
Справа высится крутой склон, по осыпи непрестанно скатываются лавинки. Резкие звуки словно кулаком бьют по барабанным перепонкам. Собаки сегодня здорово потрудились. Как будто знают, что дело идет к финишу — и спешат выложить все оставшиеся силы.
Поставить палатку здесь, на краю обрыва.
Ступай с оглядкой — и не позволяй жажде терзать тебя сегодня вечером. Это было бы недостойно. Тебе с твоей жаждой жить. Им умереть со своей.
Начальник уходит в палатку.
Он не в силах смотреть. Что ж — в палатку так в палатку, это его начальническое право. Можно понять и уважить, что он проявляет слабость и не скрывает своих изъянов в такую минуту.
Он разжигает примус.
Горелка громко гудит.
