Борис Горбатов - Обыкновенная Арктика
— Пожалуй, плохо нам тут живется, Федор-друг?
— Плохо! — немедленно отвечу я, хотя б и был всем доволен.
— Да… плохо… Скучно… А пошто ж мы живем тут? — удивишься ты. — Пошли, что ли?..
Пошли так пошли. Мешок за плечи — и айда.
Так исходили мы с тобой много троп. И всякие времена знавали. Помнишь, сдали мы как-то в Русско-Китайский банк восемь мешков золота, невешенного, неделенного. Весь Благовещенск был пьян на наши деньги. Офицеры козыряли нам на улице, как генералам. В портовых городах вышибалы двери перед нами распахивали, а девочки гостей бросали и бежали к нам. Мы за все платили золотом. А однажды проснулись нищими, опохмелились на последнее и пошли работать грузчиками в порт. Вот как мы жили с тобой, Степан. Сегодня — миллионеры, завтра — нищие, и всегда — бродяги.
Что гнало нас? Ну, раньше молодость гнала, дух бродяжий, любопытство. А теперь? И молодости уж нет, да и любопытствовать не с чего: все-то мы уже видели, все-то изведали. Равнодушными людьми брели мы с тобой, Степан, по этой земле, равнодушные и к тому, что делали, и к тому, что видели, да и к тому, что станет с нами.
«Пошли, что ли!» — только и слышалось над нами, как свист кнута.
Вот так гонит и метет по земле сухие осенние листья. Метет потому, что оторвались они от ветвей да на дорогу упали.
Не было у нас с тобой, Степан, ни ветвей родных, ни дома, ни крыши. О каждом человеке можно сказать, чей он, какого роду. Вот запальщик Коробов из моей бригады. О нем говорят с почтением: ленинградский, кадровый. Про Кузьму Буторова: мезенский плотник, мезенцы всем плотникам плотники. Про Архипку Колесо и то говорят люди: шенкурский — оттого и жаден, шенкурята все жадные.
А мы с тобой, Степан, какие? От каких ветвей?
Еще о людях говорят так: «Он с Магнитной стройки каменщик» или «Он Амуро-Байкальскую строил, ударник». Отчего про нас с тобой не говорят так? А ведь и мы на Амуро-Байкальской толкались, и на Сахалине околачивались, и по Якутии лазили… Везде мы с тобой побывали, Степан, да только нигде к ветвям не прилепились… Только и было: «Пошли, что ли!» — и уж снова шагаем мы с тобой по шпалам да по дорогам.
Теперь припоминаю я: давно уж меня это мучило. Тоску эту давно я почуял в себе, только назвать ее не мог, имени-отчества ее не знал. Теперь знаю: то, брат, тоска по дому.
И не то что хочу я свой домик обрести, семью там, детишек… Нет, куда уж мне, бродяге… Хочу я хоть про что-нибудь на свете сказать с полным моим правом (и чтоб люди не высмеяли): «Мой! Мой порт! Моя дорога!»
Вот теперь я знаю, чего хочу.
А ты? Ты, Степан, чего хочешь? Я буду судить тебя завтра, Степан, по чистой совести, по всей строгости, по закону зимовки.
В большом грехе обвиняешься ты, Степан. И вот я не сплю, ворочаюсь на узкой койке, ищу тебе оправданья.
Год назад это было? Да, ровно год. Мы сидели с тобой на бульваре в Москве, жевали воблу и читали газету. Какого черта попали мы в Москву? Твоя, Степан, фантазия.
Итак, мы сидели на бульваре, на дворе был март, в наших карманах свистел ветер. Помнишь погребок на Тверской? Я не скажу про него ничего худого, но там остались все наши деньги.
Вдруг ты сказал:
— Мы едем с тобой, Федор, строить Северный порт.
Северный порт? Откуда он взялся вдруг здесь, на бульваре? О нем и разговору не было. Но я не удивился. Старая лошадь в конце концов привыкает к свисту кнута.
Ты протянул мне газету, я прочел объявление, и мы пошли наниматься.
Одно ты умел делать в совершенстве, Степан: очаровывать людей. Великий актер пропал в тебе. До сих пор не могу без смеха вспомнить, как ты ломался в отделе кадров.
И мы вышли с тобой оттуда победителями: ты — старшим десятником, я — бригадиром.
Ты умел работать, когда хотел! Ничего не скажу: ты работал бешено. Еще бы, ты оказался главным начальником. Настоящего начальника еще не назначили. Ты сам подбирал рабочих, добывал оборудование, хлопотал о пароходе, грузил, носил, командовал… И, когда мы в июле под твоей командой поплыли морем на остров, где должен был строиться Северный порт, ты с шиком занял отдельную каюту на пароходе и повар в мыле носился туда и сюда, не зная, чем угодить тебе.
Разнообразный народ собрался на пустынном берегу бухты, на стройке Северного порта.
Нас было семьдесят человек, и все разные люди. Тут были ребята и с севера и с юга, архангельские строители, мезенские плотники, шенкурские печники, бурильщики из Донбасса да водолазы из Питера. Тут были мастера скального, портового и свайного дела, люди механического, бурильного, плотницкого, горного и иного ремесла. Были люди вольные, были вербованные, были и раскулаченные, отбывшие свой срок и теперь зарабатывающие себе честным трудом право на советский паспорт. Среди них встречались и злопамятные люди, затаившие в себе — до поры до времени — месть и злобу. И были благодарные власти люди, очистившиеся от своего прошлого и научившиеся честному ремеслу. Были люди охочие до работы, нетерпеливые… Были тут жадные шенкурята, погнавшиеся за длинным рублем. Были люди любопытствующие — больше южане — удивленно глядевшие: куда это их черт занес! И трусливые были люди, напуганные… Всякие люди были.
И только мы с тобой, Степан, двое, были равнодушные люди. Не было у нас ни любви, ни злости, ни алчности, ни любопытства. Правда, ты носился, опьяненный властью, но я-то знал: охота пройдет — и снова, как прежде, просвистит надо мной твое скучающее, ленивое, безысходное: «Пошли, что ли!» И мы пойдем куда глаза глядят.
Испуганно ждал я приезда настоящего начальника. Словно предчувствовал: здесь быть беде. И, когда ты высоко заносился, Степан, я тебя, помнишь, одергивал. А ты хохотал.
— Завидуешь, черт! — кричал ты мне. — Завидуй!
И вот последним самолетом прилетел настоящий начальник.
Он сошел с самолета — высокий, худой военный, моряк с холодными глазами, — окинул взглядом нашу нестройную толпу, дернул головой и прошел к себе.
Ну что ж, Степан, давай поговорим о любви. Я и этого разговора не боюсь.
Это верно: тебя все любили. Тебя всегда любили ребята. И чем больше тебя любили, тем острей не любили начальника, и чем крепче не любили начальника, тем демонстративней любили тебя. Ты был рубаха-парень, язык-бритва, свой человек, наша кость. Ты и приказывал весело, и материл ласково, и помыкал нами шутя.
И ты не жалел спирта. Нет, спирта ты не жалел! Ты за все платил голубою влагой: за погрузку и за выгрузку, за мокрые камни берега, за ледяную воду, в которой мы работали по грудь, и за злость, с какой мы крушили диабаз — грунт двенадцатого класса. Мы говорили тебе: «Хозяин! Это будет стоить по пятьдесят граммов на нос». И ты лихо отвечал: «Вали в мою голову. Ставлю». Другой цены человеческому труду и человеческим чувствам ты не знал. И мы не знали.
