Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются
Господи боже, поклонник гор, в эту самую минуту, когда я тебе пишу, показалось стадо диких верблюдов. Сделать я все равно ничего не могу, продолжаю писать — это помогает мне держать себя в руках. Почему, ну почему мне так не везет! Мои верблюды настроены, кажется, миролюбиво, самцов, слава богу, не видно. На всякий случай я зарядила ружье. Оно сломалось, как тебе известно. Тем не менее случаются же чудеса. Да, на чем я остановилась? Чувство бессилия заставляет меня цепляться за письмо. Все обошлось, в середине дня я сняла лагерь и вскоре подошла к впадине Манджили, самому красивому месту, какое я когда-нибудь видела.
Попробую описать его. Спустившись по склону, внезапно попадаешь в другую страну. Здесь всюду тень, мягкий, розовый, как лососина, песок. Огромные эвкалипты, точно призраки, поблескивают и раскачиваются на ветру, щебечут и разливаются трелями птицы. Справа — впадина, похожая на эстуарий реки, не видавшей моря уже целую вечность. Голую плоскую впадину окаймляют низкие гряды дюн, поросшие деревьями и лебедой, усыпанной красными ягодами. У некоторых деревьев гладкие розовые стволы будто обтянуты переливчатым шелком, вспыхивающим малиновым пламенем в лучах вечернего солнца, а глянцевые листья — темно-темно-зеленого цвета. Я знаю, что большинство людей, не ахнув, проскочило бы по этому раю длиною в три мили и даже не подумало бы преклонить колени для молитвы, но я была потрясена до глубины души. Мне бы так хотелось объяснить тебе, почему. Рассказать про эту землю, такую трогательную, такую непостижимо могущественную. Я пробыла в Манджили недолго. Рана Дуки не давала мне покоя, тревога росла, как бамбук в тропиках.
Вот почему я сижу сейчас здесь и старательно прислушиваюсь к бормотанию самцов (там, где есть мамочки, обычно оказываются и папочки, как это ни печально).
Много странного происходит во время этого путешествия. То я от восторга уношусь в облака (хотя, побывав в облаках, я могу сказать, что посетить их приятно, но остаться там я бы не хотела — слишком дорога стоимость жизни), то на следующий день…
А сейчас, поклонник гор, пока мои глаза устремлены на валуны и мертвые деревья, я, если хочешь, скажу тебе правду, только имей в виду — это строго между нами, мне будет очень неприятно, если пойдут разговоры, так вот, я самую, самую капельку устала от своих приключений. Честно говоря, когда я пробираюсь между куртинами спинифекса, натыкаюсь на скелеты и обхожу скалы, я иногда чувствую, как фантастические желания крадутся за мной следом и влекут меня в совсем иные места.
В места, где клевер выше колен, где по небу не проносятся метеоры, где нет приливов и отливов верблюдов неприятного гула и звона по ночам, палящего солнца вызывающего рак, жаркого марева и влажных скал, спинифекса и мух; я хотела бы оказаться в роще авокадо где-нибудь, где много воды, ананасов, дружелюбных людей готовых принести утром чашку чая, где ветви пальм колышет морской бриз, по небу плывут пухлые маленькие облачка, а по земле текут зеркальные ручейки. Может быть на ферме, где выращивают шелковичных червей: сидишь и прислушиваешься, как черви трудятся ради твоего благосостояния, а потом, на радость своим избранным друзьям, неторопливо развешиваешь колокольчики, мелодично звенящие на ветру, а когда надоест, идешь, не торопясь, по своему саду, входишь в маленький домик с легкими раздвижными стенками, садишься в огромную ванну, лакомишься холодной дыней с розовой мякотью, изысканно нарезанной затейливыми кусочками, а стройный раб шести футов ростом проводит кубиками льда по твоей спине и…
Прости, Стив, прости. Меня занесло.
Но ты понял, что я хочу сказать.
Господи, я отдала бы сейчас все на свете, лишь бы увидеть дружеское лицо. Даже и недружеское. Наверное, я сошла с ума; сижу посреди пустыни, понятия не имею, выберусь ли отсюда живой, увижу ли когда-нибудь снова ядовитые неоновые огни Сиднея, и пишу, как одержимая, людям, существующим лишь в тайниках моей памяти, быть может, давно умершим, пишу, хотя способна только смеяться и отпускать дурацкие шутки. Но даже если я в самом деле уже добралась до конечной станции, знай, что, покидая этот мир, я улыбаюсь от уха до уха, потому что люблю этот мир. Люблю.
Кончить письмо труднее, чем начать. На востоке круглая золотая луна только что показалась над кромкой деревьев. Разве все эти муки не стоят вот такого восхода луны? Сейчас я думаю, что стоят. Кожа у меня высохла, как собачьи галеты, левая нога вот-вот выйдет из строя, губы растрескались и покрылись болячками, туалетная бумага кончилась, и я обхожусь спинифексом, рак кожи посягает на мой нос (удается тебе сохранять спокойствие, потягивая коктейли на приемах в „Джиогрэфик“, когда твой нос отваливается и падает в бокал с мартини?), медленно, но бесповоротно я становлюсь все более странной и так боюсь умереть, что просыпаюсь каждое утро из-за того, что у меня от страха трясутся колени, — так стоит ли терпеть все эти мучения? Да, поклонник гор, повторяю не колеблясь: да.
Не могу спать. Выпитый чай выходит наружу из моих ушей, из глаз, из заднего кармана брюк, но я блаженствую. Захочу, буду выть на луну (или на звезды — Арктур, Альдебаран, Спику, Антарес и т. д. [38], но мне больше хочется поговорить. Стив, ты слышишь меня? Я счастлива. Жизнь так радостна, так печальна, так быстротечна, так безумна, так тщетна, так чертовски занятна. Что со мной делается, почему я счастлива? Неужели просто одичала в пустыне? Или сошла с ума? Произошло, наверное, и то, и другое, но мне все равно. Я живу в раю и с радостью подарила бы тебе кусочек этого рая».
Сидеть посреди пустыни и писать письма-занятие, конечно, несколько странное, особенно когда знаешь, что пройдет, видимо, не один месяц, прежде чем их можно будет отправить, и встреча с друзьями почти наверняка состоится раньше, чем придет ответ. Но письма помогали мне сохранить в памяти события и впечатления этих дней. В моем дневнике царила полная неразбериха: он состоял в основном из неотправленных писем и малосодержательных заметок вроде: «Настал июль, а может, август, сегодня утром пропали верблюды». И дальше дней тридцать без единой записи.
Иронический тон писем довольно точно передает мое настроение в тот месяц, когда я шла по «Ружейному стволу». Не могу сказать, что, забыв страх, я беспечно разгуливала по пустыне, дело в другом: я научилась доверять судьбе и сносить ее удары.
Исчезновение верблюдов перепугало меня до полусмерти, о чем трудно догадаться по записи в дневнике. Ночью мою троицу спугнули дикие верблюды. Я спала и ничего не слышала. Утром следы рассказали мне, что случилось. Накануне я стреножила Дуки, Зелейку и Баба слишком свободно, может быть, даже не стреножила вовсе и отпустила пастись. Саллей убил бы меня на месте, узнай он о такой небрежности. А я рассуждала так: мы идем по выжженной пустыне, верблюды выбиваются из сил, им нужно прошагать много часов, прежде чем они найдут подходящий корм. Голиаф надежно привязан, и Зелейка его никогда не бросит. (Два месяца спустя Зелейка раз и навсегда избавит меня от этого приятного заблуждения.) Кроме того, я не сомневалась, что в любом случае смогу отыскать верблюдов по следам.
