Вячеслав Веселов - Дом и дорога
Выпустили его осенью. Сидя в привокзальном буфетике, Глеб говорил случайному застольцу: «Кресты, крытка, тюрьма, понимаешь? Срок кончил!» — и с удивлением замечал, что т а м он так не говорил, старался не говорить. А его сосед, махонький мужичок, оказавшийся кадровиком из шахтоуправления, все спрашивал: «Дом? Семья? Мать?» Глеб говорил: «Никого, сирота, довел себя до полного сиротства», а мужичок кивал головой и говорил: «Давай к нам, на шахту. Дадим койку в общежитии, присмотришься, поработаешь...»
«А-а, — подумал Глеб. — Присмотрюсь, поработаю».
Не в этом было дело. Он ждал, что к нему вернется жадность и интерес к жизни. Именно это он должен был чувствовать. Но пришло совсем другое — равнодушие, какое-то оцепенение.
...Он находил свой шкаф в гардеробной, доставал тяжелую робу, каску, шел в ламповую — и на смену, под землю, и там шесть часов в грохоте, лязге, пыли, а потом душевая, ужин в столовой, общежитие. Так прошел год — шахта и комната в общежитии, да еще книги, которые он читал, пока не начинали болеть глаза и деревенеть шея. Иногда Глеб точно просыпался, вдруг замечал город: шел под редкими фонарями и сквозь сеющий дождь глядел на дом, видел свет в окнах, людей... Ему становилось тошно от одиночества и пустоты, а еще больше от жестокого недоверия к людям, которое он не мог понять и старался подавить в себе. Да что это такое, думал он. Сломался я, что ли?
Институтские дружки раздобыли Глебов адрес, написали: не хоронись, Глеб, не страдай, плюнь, перемелется — мука будет, приезжай. Он не отвечал им, злился, потому что они не то писали, не о том...
Он начал выпивать, но без всякого надрыва и комментариев, так же механически, как работал и жил.
Однажды весной Глеб увидел в окне автобуса щеку и каштановый завиток из-под вязаной шапочки. Он вошел в автобус и проехал с девушкой до конца маршрута. Там стояли ряды аккуратных шахтерских домиков. В одном из них девушка скрылась.
В общежитие Глеб возвращался пешком. День был яркий, теплый, с капелью. На тротуарах девочки в распахнутых шубках играли в классы. Глеб вдруг представил, как она жила в этом полярном городе, бегала по заснеженным улицам в школу вот в такой же голубой или белой шубке, росла... Через неделю он встретил ее снова и скоро пришел в шахтерский домик в качестве жениха.
«Мама, — сказала она с удивившей Глеба чопорностью, — отец... Познакомьтесь. Это Глеб Бредихин».
Она уже чувствовала себя хозяйкой, смеялась, гремела посудой. А родители заговаривали изредка, больше смотрели — тихие, настороженные... Поздний ребенок, единственное любимое чадо. Они тревожились за нее.
И они стали жить да поживать, и однажды она сказала ему: «Глеб, ты же механик. Почему тебе не закончить институт? Здесь есть консультационный пункт».
Он без всякого энтузиазма принялся за дело, достал необходимые справки, начал заниматься. Иногда вечерами (она уже спала) Глеб, сидя за учебниками, думал, не бросить ли все, а потом ничего, втянулся. Через два года он получил диплом и перешел на новую должность. И вот теперь у него были дом, семья, сын...
Он прошел несколько вагонов и толкнул дверь в ресторан. Там никого не было, лишь в углу торопливо допивал чай мужчина в железнодорожной шинели. Официантка подсчитывала выручку.
— Что вы, — сказала она Глебу, когда он спросил пива, — поздно, закрываемся, да и нет ничего. Может, в Свердловске возьмем.
«Свердловск, — подумал он. — Еще ночь».
Утро было солнечным, за окном в пушистом снегу бежали молодые сосенки. Глеб доел яичницу, выпил кофе и собрался уходить, когда в ресторане появилась компания спортсменов и спортсменок, почти девочек — свежие лица, аккуратные прически, капроновые бантики. Они стояли в проходе, не решаясь занимать места, а высокий парень в клетчатом пиджаке говорил: «Садитесь, садитесь, садитесь», а потом оглянулся, и Глеб узнал в нем Редькина. Редькин почти не изменился с тех пор, когда был студентом, разве пополнел немного, да взгляд, которым он окинул ресторан, был другим — спокойный, глубокий, чуть усталый.
Редькин уже сидел за столом, изучал меню. Парни настойчиво о чем-то его просили, он отмахивался от них и вдруг застыл — палец на меню, взгляд растерянный. Он с тоской посмотрел на своих спортсменов, точно они все и разом отчаянно поглупели. Тогда парни успокоились, а Редькин поднялся, подошел к буфетчице и тут заметил Глеба.
— Бредихин, мать честная! Вот не ожидал! У тебя свободно? — Он подозвал официантку. — Мне дайте сюда. За ребят плачу я. — Он повернулся к Глебу. — Когда же мы виделись в последний раз?
— Давно, Женя.
— Да, да... Ты в отпуске? Что так, зимой?
— А чего не прокатиться. У меня еще с лета неделя осталась. Усольцева хочу увидеть, ребят... Вот тебя встретил. Мячик погоняем...
— Конечно, конечно. Летом, знаешь, трудно сколотить две команды: отпуска, разъезды, а зимой собираемся. Так и привыкли играть на снегу. Иногда разойдемся, уже и фонари зажгут, а,мы все носимся.
Глеб увидел: огни, темные фигуры, синий снег, взрослые мужики, остервенело гоняющие мяч... Собираемся. У некоторых, может, только это и осталось, только это и есть — футбол на снегу.
— Как Хрисанов?
— А что? Живет, работает, хороший историк. Раскопал с учениками курган. Сарматы, что ли? Или скифы? Не знаю.
Редькин говорил быстро, глотая слова. Глеб понял: не надо было спрашивать. Он отвернулся и стал глядеть в окно.
— У каждого свои напасти, Глеб, — тускло проговорил Редькин. — Не повезло Кольке с бабой... Жена, — вдруг зло сказал он.
Они помолчали.
— Осенью приезжал Ракитин, — заговорил Редькин. — Такой сухопарый флотский офицер. Капитан третьего ранга.
— Уже?
— У нас, говорит, на атомных люди быстро растут.
Высокий и худой, с бледным лицом, Алик Ракитин никогда не участвовал в шумных затеях, никогда не ругался, не спорил, и голоса-то ни разу, кажется, не повысил. Чистюля, отличник, тихоня. Все акварельки рисовал. Сразу после выпускного вечера он уехал в военно-морское училище. Ничего была шутка! В школе долго не могли успокоиться, когда узнали про это. Вместе с Ракитиным уезжал Иван Машаров. Оба они были отменные молчуны. Глеб вспомнил, как они прощались на вечернем перроне — тонкий, бледный Алик Ракитин, который словно светился в темноте, и плотный, со скуластым лицом Иван Машаров.
— Ты, я слышал, Север обживаешь?
— Обжил. Это твои воспитанники? — Глеб кивнул на ребят.
— Мои. Катим с зоны. Первое место. — Редькин улыбнулся. — Взяли все-таки свое.
— Приятные ребятишки.
— Приятные? Издали разве. А вообще, так себе народец. Ведь я, например, как учился, — неожиданно быстрым шепотом заговорил Редькин. — Покажут мне проход или бросок, я хожу, думаю, пробую. Приладишь обруч на столбе и швыряешь мячик до одури. Старались все страшно. Школа-то у нас тогда одна была, на баскетбол и не пробьешься... А этих надо постоянно шпынять. Серьезнее, ребята, серьезнее. Поработаем, говорю, все призы и грамоты наши. Нынче их этим не соблазнишь. Вот если бы, говорят, магнитофон... Ну, в самом деле, пришел в спортшколу, так занимайся. Нет, валяют дурака. А ведь талантливые есть, подлецы. Иногда невмоготу станет, да привык уже... Сейчас меня уговаривали: давайте, Евгений Борисович, вина возьмем, выпьем за успех. Те еще ребята. Мы такими не были.
