Марлена де Блази - Дама в палаццо. Умбрийская сказка
— Ты забудешь свою мысль об ужине, Чу?
Если прежде я этого не понимала, то теперь поняла до конца: я — подросток, барахтающийся среди непомерных страстей и эпического молчания этих латинян. Щенок из Нового Света, невылизанный щенок, грызущий тапочки старцев. Муж знал, что мое молчание означает покорность. Я не позволила ему обнять меня. Уперлась кулаком ему в грудь. Он поцеловал меня, но я не ответила.
Глава 21
ЧЕРНЫЙ ГАЛСТУК, ПЛАТЬЕ ДЛЯ КОКТЕЙЛЯ
В жизни на Виа дель Дуомо для нас было мало нового — за два года мы исходили ее маленький приход вдоль и поперек. И наблюдали — день за днем, гвоздь за гвоздем, стойка за стойкой — возрождение давно заброшенного зала в палаццо Убальдини — так что и он был нам давно знаком. Однако бывать там и быть там — не одно и то же.
Раньше мы заходили в дом, обычно по пути в другое место, а теперь просыпались в нем — давние любовники, которые наконец-то поженились. Вливаясь в неизменный ритм жизни округи, мы высматривали, выжидали малейшего разрыва в течении дня или вечера, чтобы вклиниться в него, чтобы сблизиться все тесней и тесней. Словно пытались попасть в ногу с марширующим отрядом, мы — особенно я — то и дело сбивались с шага, но наконец поймали ритм и довольно скоро нашли свое место.
Первым, с кем мы здоровались по утрам, был бакалейщик Джованни. Распахивая дверь на улицу в восемь часов, мы видели, как он выгружает свежий хлеб из деревянных ящиков, прикрепленных к его мотоциклу. Он возил хлеб, незавернутые, набросанные как попало буханки, из пекарни на Виа Скальца. Он протягивал нам руку ладонью вверх и желал доброго утра, пока мы ее пожимали: шершавую твердую ладонь, нагретую теплым хлебом, и я завидовала такому, как у него, началу дня.
Неизменно элегантный Франко в полотняном фартуке подметал ступени своего заведения, спрыскивал мостовую водой, распоряжался подъезжающими и отъезжающими фургонами и грузовичками доставки с азартом лондонского «бобби». Каждый доставщик подвозил сокровища для него или Джованни и Эмилио, чей магазин, расположенный дальше по улице, был заставлен полками с домашними кабаньими колбасами, сырами, кувшинами и банками лучшего умбрийского масла первого отжима, полученного из плодов его собственных старых олив. Табачник Рафаэлло тоже подметал мостовую и, когда мы останавливались поздороваться, извлекал из кармана приготовленную для Фернандо пачку сигарет, бурчал, что расплатится венецианец при случае, и отворачивался помочь Джованни разгрузить молоко и сливочное масло.
В этот момент на сцену выступал ювелир из крошечной лаборатории-bottega, зажатой между табачной лавкой и заведением Франко. У Алессандро были курчавые каштановые волосы, стянутые в «конский хвост», шерстяная шапочка, надвинутая на лоб над улыбчивыми глазами, и он, так же, как Джованни, пожимал нам обоим руки, желал доброго дня и отворачивался отпереть дверь в свои драгоценные владения. Итак, вся труппа в сборе. К половине девятого полный автобус немцев, испанцев или американцев рассыпался по магазинам керамики, а дети в голубых фартучках, торчащих из-под курток, криками расчищали себе дорогу к школе. И, даже в декабре, племя местных стариков собиралось, чтобы пожимать руки, обниматься и целоваться, и рассаживалось на солнышке на лавочках, расставленных специально для них у стены часовни тринадцатого века.
Джованни, словно священник на воскресной утренней службе, проходил мимо ряда тепло укутанных старых детей, пожимал каждому руку и желал доброго утра.
— Ringraziamo Dio per un altro giorno, ragazzi, — кричал он, поглядывая на небо. — Слава Богу за новый день, ребятки.
Дело в том, что Франко, Джованни, Эмилио и Рафаэлло, заведения которых располагались в пятнадцати метрах друг от друга на Виа дель Дуомо, родились в один год и выросли в одном и том же окружении. Четверо вместе учились в школе, вместе были детьми, взрослели, ухаживали за девушками, женились, заводили детей, теряли родителей, а теперь они, шестидесятилетние, сосуществовали, как братья, любящие и поддразнивающие друг друга, и их скромное рыцарство, по-видимому, не исключало периодических интриг и вендетт.
Час спустя, после прогулки и капуччино, мы возвращались к себе и тоже брались за работу. Растапливали камин в гостиной, открывали дверь на террасу отбивающему девять часов колоколу и сопрано, которое в учебном классе Палаццо ли Сетте возносили молодые голоса до верхнего ми. Словно солнце пронизывало туман.
Не признаваясь друг другу, мы оба старались найти себе занятие поближе к двери на террасу. На самом деле мы дожидались сцены с корзинами.
Для обитателей верхних этажей домов на Виа дель Дуомо визг мотоциклетных гудков возвещал прибытие почты, или туфель — с новыми набойками, начищенных до блеска и завернутых в бумагу, перетянутую бечевкой, — или отбивных, или сыра, или унции молотых цветов фенхеля, забытых вчера вечером в «Льи Свиццери» и необходимых для утреннего жаркого из телятины. Затем слышалось множество шагов, старых и молодых, хлопали открывающиеся ставни, и вниз спускались на веревочках корзины, в которые разносчики клали товар. «Ессо fatto, вот, готово», — говорили они.
Скрипели поднимавшие корзины лебедки, и доставщик — почтальон или ученик сапожника — криками сопровождал вознесение, пока товар не попадал в надежные руки, после чего в тихом восторге возвращался к своему велосипеду, чувствуя себя, кажется, так, будто только что на его глазах корова прыгнула через луну.
— Buongiorno, buona giornata, grazie mille, добрый день, добрый день и тысяча благодарностей, — словно «Те Deum», твердил каждый.
Уже через несколько дней нашей жизни на Виа дель Дуомо я начала опасаться за нее. Жизнь была так хороша, что хотелось ее сохранить. Хотелось, чтобы она такой и осталась. Радость — как и красота, любовь, цветок — отчасти состоит из страха, меняется и умирает еще в расцвете. И я очень скоро начала побаиваться, что однажды утром выгляну в окно на Виколо Синьорелли — а ее не окажется. Разве можно было не сомневаться, останутся ли на прежнем месте Франко и Джованни, Эмилио, Рафаэлло и Алессандро? Будут ли и завтра руки Джованни теплыми от свежего хлеба? Не окажутся ли скрип лебедок и крики актеров кратким эпизодом, мимолетным и эфемерным? Хронисты, очарованные местами, где жили, склонны вздыхать над ушедшим по воле природы или людей. И они правы. Так было тогда, и потому больше не повторится. Где-то году в сороковом до Рождества Христова Гораций сокрушался, что кислым стал лук-порей — некогда сладкий, как луковицы гиацинта — росший на склонах, где стояло его Луканианское селение. Он был недоволен уходом за могилой Марцелла и странными прическами, которые стали носить молодые женщины в селении. А отлучался он всего на год.
