Александр Генис - Космополит. Географические фантазии
Привычка носить самое дорогое на себе сказалась на всех деталях непростого японского костюма. Так, широкие пояса-оби изображали высшие достижения тогдашней цивилизации: немецкие дирижабли и нью-йоркские небоскребы, а также сюжеты Берлинской олимпиады. Западный спорт, столь непохожий на сумо, захватил тогда Японию, как нынешнюю Россию — гольф. Отсюда статуэтки футболистов — американских и настоящих. Однако на изображающих атлетов медалях стоит 2597 год — считая от основания Японии.
Страна, одержимая национальной идеей, искала компромисс между космополитическим стилем и народной традицией, причудливо перемешивая их в быту и в обороне. О последней свидетельствует милитаристский мотив — журавли, которые упоминались в названиях всех японских авианосцев. О первом можно судить по популярной марке сигарет «Сияние», пачки которых украшало восходящее над молодой империей солнце. Его лучи пронизывали весь патриотический обиход — будь то бронзовая ваза с цветами или плакат, рекламирующий железную дорогу.
Как это всегда и бывает, державной идеологии противостояли конкурирующие ценности — секс и мода. Гвоздь выставки — японка с рекламных плакатов. Смешливая, с короткой стрижкой и дерзким взглядом, она напомнила мне рабфаковку, но в кимоно. Впрочем, тогда его носили с туфлями на шпильках. Уровень эклектики такой же, как текила с рассольником.
Когда прогресс зашел еще дальше, реклама представляла японских див на лыжах, под парусом или за стойкой бара. Сменив кимоно на платья, они демонстрировали особый изыск уже чисто западного наряда: застежку-молнию (в старой Японии и пуговиц-то не было). Другой чертой, которая, по мнению анонимного художника, делала женщину современной и желанной, была сигарета: на плакатах они все курят. Сейчас это кажется диким, но я еще помню, как мой отец покупал матери длинные болгарские сигареты «Фемина» с золотым фильтром — намек на роскошную жизнь недоступного и желанного Запада. У японцев он назывался «Фурорида» и помещался, как легко догадаться, во Флориде. Судя по рекламе, в этом краю жили одинокие красавицы, всегда сидевшие за коктейлем в кабаре и обмахивавшиеся веером — уступка цензуре — с восходящим солнцем.
Для других, настоящих, японок существовал более реальный, но тоже нелепый мир домашнего уюта, который изрядно портила западная мода. В японском доме, где тогда еще спали на татами и пользовались бумажными ширмами, появилась западная гостиная с европейской мебелью и непременным пианино. Толку от этого было мало, потому что сидеть ни на стульях, ни за роялем никто не умел, но мучения и расходы окупал престиж, а с ним не поспоришь.
Интересно, что теперь ситуация развернулась. Японцы живут в обычных домах, но для почетных гостей, в чем я однажды сам убедился, держат устланную циновками комнату, где мне пришлось делить одиночество с сямисэном и веткой сакуры. Я бы предпочел кровать.
На этой неблагодарной мысли я покинул выставку и вырулил к дому, но остановился напротив ООН. Там всегда оживленно: экскурсанты, дипломаты, военные и — на ступенях Сахарова — демонстранты. На этот раз из Китая. Худенькая старушка держала фотографию родного угла, захваченного рейдерами Шанхая.
— Коммунисты, — объяснила она мне по-английски, — отобрали у меня дом.
— У меня, в сущности, тоже.
— Так вы русский, — обрадовалась дама и запела «Подмосковные вечера».
Сентябрь
Чтобы понять гордое величие нескончаемой осени в Нью-Йорке, надо сперва испить горькую чашу нью-йоркского лета. Первое из них было самым страшным. Живя до того в прохладной Риге, я не знал, как выглядит кондиционер, и думал, что они встречаются только в Баку. Поэтому, когда уже в мае стукнуло сто градусов, то я, еще не успев научиться Фаренгейту, решил, что у меня закипят кровь и мозги. Три долгих выходных дня мне пришлось лежать на полу под вентилятором лишь для того, чтобы на четвертый спуститься в метро и оказаться в аду. «На его дне, — уверял Данте, — грешников ждет ледяное озеро Коцит».
Но он, разумеется, не знал, что значит стоять на опаленном подземным зноем перроне, поминутно заглядывая в туннель, откуда вместо поезда выбегают нахальные крысы. Хорошо еще, что хуже в Нью-Йорке ничего не бывает, и это значит, что из летнего сабвея любой путь ведет вверх.
С тех пор я научился летним правилам жизни, как то: никогда не экономить на искусственной прохладе, искать убежища в той части Массачусетса, куда не заглядывает теплый Гольфстрим, ходить в хорошо остуженные кинотеатры, есть на первое окрошку и гаспачо, не пить водку до заката, читать про полярников, навещать пингвинов в зоопарке и избегать раскаленного острова Манхэттен, без которого в более человечное время года мне трудно прожить и неделю.
В сентябре Нью-Йорк остывает — медленно, как электрическая плитка: уже не светится, но еще опасно. И я осторожно возвращаюсь в город, огибая его со всех сторон по каемке набережных.
Раскинувшийся на множестве островов Нью-Йорк — живописный архипелаг. Во всяком случае, с тех пор как закрылись заводы. Теперь в Нью-Йорке ничего не производят, кроме имиджей. Эфемерные и скоропортящиеся, они не оставляют преступных следов на экологической среде. Лишившийся промышленности, город возвращает замордованным индустриальной эрой окраинам допотопную роскошь. По очищенным каналам снуют каяки, водное такси, маленькие яхты новичков и большие — миллионеров. Освободившиеся от складов и причалов острова служат подмостками для открывающихся с них видов, которые, собственно, и превратили Нью-Йорк в самый посещаемый город мира.
— Горы! — воскликнул Параджанов, впервые увидав Манхэттенский скайлайн, но он был армянином. Мне, уроженцу балтийских равнин, эта панорама не напоминает ровным счетом ничего, ибо к ней не подберешь метафоры. Не зря Бродский считал, что в стихах описать Нью-Йорк мог бы только Супермен. Остальным, мол, не стоит и стараться. Я не спорю, но не устаю глазеть, восхищаясь безалаберным пейзажем, которым, как статуей Микеланджело, можно любоваться со всех сторон.
В Восточной реке, которая и не река вовсе, я больше всего ценю остров Рузвельта. Он, как писал Солженицын про коммунизм, у всех на виду, но никем не понят, ибо сюда ведет только воздушная дорога. Выйдя из прозрачной кабинки фуникулера, ты оказываешься в милом захолустье. Эмигрантские дети играют в настоящий футбол. В университетской больнице студенты изучают медицину, их жертвы прогуливаются в инвалидных колясках. Из машин — только «скорая помощь», другим некуда ездить. Зато с тенистой набережной открывается ослепительный Ист-Сайд. С воды он кажется незнакомым, мосты — неузнаваемыми, небоскребы — кокетливыми и даже Гарлем — приветливым.
