Герман Волков - Вексель Билибина
Тунгус махал руками и на север, и на восток, и на запад — во все стороны. Уговаривали быть проводником, но где там… Упрашивали продать хотя бы пару оленей, хоть не объезженных — ни в какую: олени не его, хозяин — Зыбин.
Через неделю встали на лыжи, впряглись в нарты и потянули. Двинулись на северо-восток, к перевалу над вершиной Малтана. Шли по компасу, по солнцу и звездам. Эрнест Петрович ворошил свою память, силясь представить ту спичечную карту, которую складывал когда-то Казанли на земляном полу юрты Макара Медова, бил себя по лбу и нещадно ругал за то, что он, хитроумный, не зарисовал тогда эту карту. Все ее зарисовали: и Билибин, и Казанли, и Раковский, а он поленился. На перевал карабкались десять дней. Снег был глубок и рыхл. Демка пахал брюхом, выпрыгивая и выгибаясь хребтом. Лыжи утопали, нарты тоже. Под них подкладывали таловые ветки, тащили, как по гати. В день больше десяти километров не делали.
Надеялись, за перевалом, станет легче: все-таки спуск, а не подъем, да и снег на северном склоне должен быть покрепче. Но и за перевалом легче не стало. Река по ту сторону, как догадались — Талая, вся была в полыньях и пропаринах, туманом прикрытых. По льду идти опасно, продирались берегом, застревая в кустах и меж камней. По Тальской долине тащились две недели.
Эрнест помнил, что Талая выходит к Буюнде, в долину Диких Оленей — широкую раздольную. Полыньи у пропарины остались позади. Но тут, на Буюнде, — наледи. Они возникали на глазах: то спереди, то сзади — взрыв, и из-подо льда вырывается вода.
За туманом не видно, где и как обходить разливы. Лезли напролом, шли в воде по колено и выше. Выбирал путь Демка. Где он не плыл, там и шли. Наледь минуют — скорее костер: сушили катанки и портянки, ноги натирали спиртом. Наледи встречались часто, морока с просушкой осточертела.
Остановились на очередную ночевку у какого-то распадка. Эрнест знал, что Буюнда впадает в Колыму ниже Среднекана километров на сотню с гаком. Если идти до устья Буюнды, то придется возвращаться на юг по Колыме — до Среднекана. Это будет крюк дней на двадцать, и Билибин не дождется его. Надо, как говорили якуты Медов и Кылланах, где-то сворачивать от Буюнды влево, в какой-то распадок, по какому-то притоку, помнится, вроде бы Гербе… А затем еще по какому-то притоку этой Гербы переваливать в Хиринникан-Среднекан, Долину Рябчиков.
Но где этот распадок? Где эта Герба? Распадков — тьма, рек и речушек, впадающих в Буюнду слева, — столько же. А указателей никто не догадался повесить, и спросить некого. Всю ночь хитроумный Эрнест не спал у какого-то неизвестного распадка, на устье какой-то неведомой реки, скрытой подо льдом.
Утром отчаянно спрашивал Демку:
— Пес, сукин сын, где Герба?
Демка молча стучал хвостом.
— Чертова Герба, где ты?
Герба не отзывалась.
И вдруг Демка повернул свою морду назад и быстро зашевелил кончиком носа, принюхиваясь. Обернулись и остальные. И увидели: далеко позади, там, где они вчера вечером миновали наледь, плывет густое облачко. Олени? Тунгусы? С нетерпением стали ждать: они-то скажут, где Герба.
Облачко наплывало медленно. Наконец стали вырисовываться олени с ветвистыми рогами, нарты, люди! Насчитали двадцать нарт… Олений караван! Аргиш!
— Ура! Аргиш!
Первым на верховом олене, разбрасывая иноходью снег, подскочил Давид Дмитриев, сын столетнего Кылланаха, с которым Бертин чокался в его юрте на Гадле.
— Свои, однако, — удивился Давид.
— Свои! — набросились на него все трое, стащили с оленя и чуть не удушили в объятиях.
— Г-г-где з-з-здесь чертова Герба? — заикался Эрнест.
— Вот она, однако.
— У-у, скаженная…
Караван подошел. Оленей штук полтораста, каюров, якутов и тунгусов — с десяток, семь пассажиров и почти все знакомые: заиндевелый, как сосулька, доктор Переяслов, горный инженер Матицев, у которого из-под малахая поблескивает лакированный козырек форменной фуражки с молоточками на околыше, молодой, бородатый горный смотритель Кондрашов.
Сразу стало шумно, весело в устье безмолвной Гербы. Разбили табор, устроили дневку, чтоб завтра со свежими силами брать Среднеканский перевал.
Через два дня спустились в Долину Рябчиков.
А еще через день Демка напал на лыжный след своего хозяина Степана Степановича, рванулся вперед, свернул влево и скрылся за невысоким каменистым обрывом.
Бертин с одним лишь легким рюкзаком погнался за ним на лыжах по хорошо утоптанной лыжне, но угнаться не мог.
А тут с того же обрыва свалилась прямо на лыжню какая-то туша в овчинном тулупе с обкромсанными полами:
— Сафейка — я! Сафейка! Кунак, догор, товарищи, спасите! Едят меня… едят… Вот шубу ели… Меня едят…
Бертин оттолкнул его как сумасшедшего:
— Билибин где?
— И Билибу едят…
— Где Билибин? — тормошил Эрнест очумелого. — Где наши?
— Там наши!
Бертин, за ним Белугин и Павлюченко бросились в неширокую тихую долину, по Демкиным, похожим на венчики, следам.
Демка, словно волна, стелился по снегу. Он мчался к палатке, возле которой сидели у костра два человека.
Первым увидел собаку Алехин:
— Степан, мясо бежит!
Степан Степанович обернулся:
— Демка! Сукин сын!..
Из барака, тесня друг друга, выскочили Билибин, Лунеко и Чистяков.
Подъехали Бертин, Белугин и Павлюченко.
— Ж-ж-жив, Юрий Александрович! Ж-ж-живы! А мы чего только не думали! Демка вернулся, а от вас ни слуху, ни духу… А тут какой-то сумасшедший Сафейка: съели Билибу…
— Я сам сейчас кого угодно съем.
— З-з-здорово, Степан! З-з-здорово, Алеха! Что варите
_ Обед для вас готовим: бульон из конской шкуры!
— Хорошо! А я к конскому бульону коньяк привез! Принимай, Юрий Александрович, пять звездочек. А это — шоколад. Все это — рождественский подарочек от моего брата-политкомиссара. А это — письмо.
— Что я говорил?! Говорил я — через два дня Вольдемар Петрович пришлет мне шоколад с коньяком?! Говорил?! Вот — он!!
Билибин радовался сбывшемуся сну и своему предсказанию, казалось, больше, чем прибытию долгожданного большого аргиша.
— А С-Серега где? Раковский-то ж-ж-жив?
Сергей Дмитриевич в это время был на стане прииска. Туда прибежал Сафейка. Раковский бросил все дела и на базу. По дороге встретил Переяслова. Они заявились в барак, когда уже разгорелся пир…
— Голубчики, голубчики, — умолял доктор Переяслов, — много не ешьте.
Эрнест привез Раковскому письмо и посылку от своего брата, но, прежде чем передать их, заставил своего друга поплясать.
Вольдемар Петрович Бертин писал примерно одно и то же: поздравлял с благополучным прибытием на Колыму, передавал приветы от всех алданских знакомых и от своей жены Танюши, пожелал найти хорошее золото и уже выражал уверенность, что за него, наверное, зацепились. О себе сообщал по-деловому коротко: приезжал на Алдан председатель Союззолота товарищ Серебровский, говорил о большом развороте золотоискательских работ в Сибири и на Дальнем Востоке, поставил задачу — «расшевелить золотое болото». Говорили с ним и о Колыме и о Чукотке. И тут же, в Незаметном, Серебровский издал приказ отправить на Чукотский полуостров экспедицию в тридцать пять человек. Тридцать шестой едет Танюша, а он — при ней и во главе экспедиции. Письмо было написано во Владивостоке, в конверты вложены фотокарточки, на которых запечатлены все участники Чукотской экспедиции в бухте Золотой Рог.
