Михаил Володин - Индия. Записки белого человека
После удивительной утренней медитации заключительный день Випассаны принес сплошные разочарования. С вечера Учитель пообещал «наложить бальзам на наши свежие раны». Под ранами имелся в виду шок, который многие из нас испытали во время непрерывной 48-часовой медитации. А в качестве бальзама была обещана новая техника, которую следовало практиковать «поверх Випассаны». Техника называлась Меттабхавана.
После завершения утренней часовой медитации, когда Учитель, как обычно, проскрипел пожелание счастья всему живому, магнитофон не выключился и продолжал работать.
Метта-бхавана оказалась медитацией любви. Любви, не ожидающей никакого вознаграждения, любви ко всему тому, что живет на Земле. Она должна была стать завершающим аккордом десятидневных курсов, где каждый из нас учился понимать себя и любить других.
Учитель запел. Я уже много писал о том, какое впечатление на меня производил его голос, но на сей раз все было совсем печально. Я не слышал ничего ужаснее той песни любви! Учитель хрипел, сопел, кашлял, вытягивал жилы из согласных, переходил из тональности в тональность и при этом то засыпал на ходу, то рубил слова, словно отбивал чечетку. Самым грустным было то, что этот гимн любви звучал по-английски! В конце представления к Учителю подключился женский голос и затем, постепенно затихая, оба голоса скрылись в черной глубине динамиков. В зале зажегся свет, Метта-бхавана закончилась. Мы выходили из зала, не глядя друг на друга. Не было больше Благородной Тишины. Можно было разговаривать, смотреть друг другу в глаза. Можно было задавать вопросы и отвечать на них. Но никто этого не делал. Все вели себя так, будто ничего не произошло.
Так же тихо, как обычно, я снял «вьетнамки» со стеллажа для обуви, аккуратно по одной поставил их на пол, надел и начал спускаться по лестнице, ведущей к столовой. Рядом шли мои однокурсники, и были они такими же растерянными и разочарованными, как и я сам.
«Как же так, — думал я, — ведь он же гениальный продюсер, и шоумен, и актер! Он потрясающий организатор, сумевший заставить работать машину Випассаны так, как она работала, наверное, только при императоре Ашоке. Он один из самых умных и известных людей Индии. Он — Учитель! Как же он не подумал о том, что после долгого молчания, после всех тех испытаний, с которыми каждый из нас встретился, мы все ждали слов любви — не хрипа, не кашля с сопением и даже не обращения ко всему живому, а любви к нам — персонально к нам!»
Это было, пожалуй, самое сильное разочарование, которое я испытал на курсах. Впрочем, вскоре на площадке перед столовой уже стояли, разбившись на группы, человек десять курсантов, и разговор, поначалу негромкий, становясь все более оживленным, привлекал новых однокурсников. А с женской половины к этому времени уже доносился громкий, вырвавшийся на волю смех.
Прошел еще час, и мне вдруг захотелось сделать нечто такое, о чем я еще с утра и подумать не мог. Вряд ли это был результат Метта-бхаваны, скорее — всего курса в целом. Я направился к домику, где провел десять ночей, и, на мгновенье замешкавшись, постучал в дверь соседа. От толчка дверь приоткрылась, и я увидел пустое помещение: ни постельного белья на кровати, ни чемодана в углу… Мой «козел отпущения» собрался и уехал еще до Метта-бхаваны. И я впервые подумал, что на душе у него все эти дни было явно неладно.
Оставалось еще несколько часов медитации, но, как и предупреждал Учитель, медитировать не получалось. Все были возбуждены и ждали освобождения. Правило «сегрегации полов» все еще действовало, и мужская и женская половины лагеря по-прежнему были разделены «берлинской стеной», но Рон уже успел поругаться со своей молодой женой, и еще какая-то пара перемигивалась возле входа в зал медитации.
Вечером, убедившись, что обезьяны на время исчезли, я взобрался на крышу, чтобы сделать фотографию лагеря. Я нацелился на свой домик и уже собрался нажать на кнопку, когда заметил в видоискателе темное пятно — в самом центре объектива сидела божья коровка и не собиралась никуда улетать. Я выдвинул объектив — насекомое продолжало сидеть как ни в чем не бывало; я потряс фотоаппаратом — не помогло. И мне вдруг стало смешно: это мой фотоаппарат, я хочу сделать снимок, но мне мешает вот такая шмакодявка! И я не то что прихлопнуть, даже просто щелкнуть ее, чтобы слетела, не хочу! Я смотрел на объектив: крошечное существо в красном плаще с черными пятнами сидело передо мной и перебирало то усиками, то лапками. У меня не было к нему никакой любви. Одно только уважение.
Послесловие 1С момента окончания курсов прошло меньше недели. Все эти дни я был занят одним-единственным делом: писал эти записки. Я писал их в кровати — перед тем, как уснуть или встать, в кафе — в ожидании еды, во время и после нее. Я писал даже на ходу! Не было ни одной минуты, чтобы я не думал о Випассане. Впрочем, нет — по утрам, а иногда и по вечерам, я спешил в лагерь, чтобы час помедитировать вместе с прочими «старыми» студентами. И тогда старался не думать ни о чем.
Я исписал две шариковые ручки и несколько блокнотов. Надоел всем до чертиков в интернет-кафе, стараясь с утра занять «свой» компьютер. Давно уже — а может, и никогда! — я не работал с таким сосредоточенным упрямством. Мне хотелось закончить рассказ по горячим следам, до того как поблекнут впечатления. Кажется, я успел. Потому что и сейчас, когда поставлена последняя точка, я продолжаю жить тем, что со мной происходило в те десять дней.
Я написал о том, через что прошел и что чувствовал на самих курсах, но не сказал о том, что мне эти курсы дали, — не подвел итог. Думаю, сейчас самое время.
После курсов я заметил, что стал больше наблюдать за самим собой: за своим телом, мыслями и чувствами. Прежде чем начать реагировать на что-то — особенно если это что-то меня раздражает, — я нацеливаю внутренний взгляд на кончик собственного носа и начинаю старательно дышать. В большинстве случаев мне почти сразу удается вернуть душевное равновесие.
Не сомневаюсь: то, как я работал эту неделю, и то, что этот текст вообще состоялся, — тоже результат Випассаны. Благодаря ей я теперь могу так сосредоточиться, что меня не отвлекают ни крики соседей по комнате, ни разговоры в интернет-кафе, ни музыка над ухом. Я научился не реагировать на внешние раздражители — не злюсь, не пытаюсь заставить других сделать так, как хочется мне!
Но есть и печальные наблюдения. Прошла всего неделя после окончания курсов, я закрываю глаза, и, как когда-то до Випассаны, черное пространство моего внутреннего зрения пересекают огненные кометы, вспышки и размытые бледные пятна. Все, чего я достиг, понемногу исчезает. Я уже не только не могу привести себя в состояние бханга — даже избавиться от «слепых пятен» и почувствовать все тело удается далеко не всегда. А еще Випассана не сделала меня счастливее. После курсов у меня так и не появилось то потрясающее чувство, которое так часто возникало в детстве, когда, казалось, весь мир подчиняется твоей воле, словно ты дирижер, управляющий огромным мировым оркестром. Впрочем, может, это и есть то, что называется «эго», то, от чего следует избавляться? Не знаю. Зато теперь мне кажется, что важнее, чем быть счастливым, не быть несчастным. Беда в том, что не у кого об этом спросить: Надежда Яковлевна Мандельштам умерла больше четверти века тому назад. Не у Будды же спрашивать, в самом деле?
