Уильям Уиллис - Возраст не помеха
Наконец ночь кончилась. Я засыпал, просыпался, смотрел в темноту и размышлял над своим положением. Боли я не ощущал, но все тело мое было как бы сковано, и я по-прежнему не мог шевелить ногами. Так продолжалось весь день. Плот шел сам по себе, словно бы вовсе и не нуждаясь во мне. Я знал, что меня несет на север, к Соломоновым островам. Если я не смогу в ближайшее время подняться, рано или поздно я попаду в какой-нибудь залив, прячущийся в мангровых зарослях. Соломоновы острова были когда-то охотничьим угодьем работорговцев, "вербовавших" туземцев на плантации. В детстве я зачитывался книгами о Балли Хайесе и других зловещих капитанах. Многие капитаны отчаливали от родных берегов, стремясь принять участие в кровавой торговле, но не все возвращались обратно: разграбленные и сожженные, их корабли тонули где-нибудь в незнакомом заливе, а людей туземцы съедали или же, содрав с трупов отполированной акульей шкурой кожу, выставляли их на мелких местах для приманки акул. А может быть, меня отнесет на запад и я высажусь на Новой Гвинее. Все зависело от ветра и течений.
Прошло двое суток, а я все еще не мог шевелить ногами. Руки мои не утратили своей силы, и, когда я был голоден, я подползал на руках к своим припасам и доставал банку с бобами и сухарь. К счастью, достать еду было нетрудно — все мои припасы хранились в деревянных ящиках, а те стояли в каюте прямо на полу. На месте ушиба образовалась огромная опухоль, и от прикосновения к ней меня пронзала острая боль. Я не сомневался, что где-то у меня перелом. Боль ощущалась немного вправо от позвоночника. Паралич, решил я. Вызван поражением спинного мозга или позвонка, может быть, переломом или даже просто вывихом.
На третью ночь я сочинил песню. Чувствовал я себя немного лучше, у меня появились проблески надежды, а может, просто пробудилась энергия, многие месяцы проявлявшаяся в непрерывной деятельности, а теперь скованная внезапным ударом. Я выбрал для нее мелодию очень популярной песни каторжников, которых в начале XIX века отправляли в Австралию. В Америке она известна под названием "Тюремная песня".
Мой плот в ночи прокладывал путь,
Чернел океан вокруг.
Когда я, усталый, прилег вздремнуть,
Мне сон привиделся вдруг.
Мне снилось: сквозь брызги и пены валы
Шла мама моя ко мне.
И нежный голос за ревом волны,
Как в детстве, звучал во сне.
И в дождь, и в холод, и в бурю, и в зной,
Где б якорь я ни бросал,
Был матери образ всюду со мной,
Меня из бед выручал.
В своей неуютной постели,
Под ветра и бури вой,
Я спал, как дитя в колыбели,
Согретый ее рукой.
После того как я сочинил стихи, все время тихо напевая мелодию, мною вдруг овладело — совершенно непонятно почему — ощущение счастья и покоя. Оно не покидало меня всю ночь и весь следующий день, и когда солнце село в море и тьма снова окутала плот, я запел. Мой голос, вибрировавший внутри меня, как если бы тысячи струн были приведены в движение, так взволновал меня, что я сочинил еще одну песню. На этот раз я взял мелодию другой старинной популярной песни — я слышал ее еще на "Генриетте". В песне рассказывалось о девушке, которая согрешила в Гамбурге и от стыда не решилась прийти к своей умирающей матери, хотя та звала ее.
Тысячи миль мне надо пройти,
Качается плот на волне.
Солнце и звезды мне светят в пути,
Но кто улыбнется мне?
Тысячи миль я совсем один.
Долог мой трудный путь.
Смерть глядит из морских глубин,
Шторм не дает уснуть.
Бьются о борт с шумом валы,
Ветер свистит в парусах.
Днем и ночью грохот волны,
Как канонада, в ушах.
Лишь с парусами я дружбу веду.
Буря их в клочья рвет.
Солнце лучами их золотит,
Ветер ночами ревет.
Чайка кружит надо мной в вышине,
Машет крылом вослед.
Может быть, чайка, из дому мне
Ты принесла привет?
Через три дня я встал. Держась обеими руками, я стоял у компаса и смотрел, каким курсом идет плот. Мне пришлось чуть ли не повиснуть на руках, чтобы не упасть, но я стоял, а это было главное. Шесть дней я лежал парализованный и только что поднялся на ноги.
Ноги мои были словно ватные, при каждом толчке и сотрясении плота мне казалось, что они вот-вот откажут, но я повисал на руках и продолжал стоять. С каждой минутой силы возвращались ко мне. Я глядел на небо, на море, на всю вселенную и чуть ли не кричал от радости. Устав, я прилег отдохнуть, но вскоре опять поднялся. Из какого-то таинственного источника к моим ногам приливала сила. Я победил недуг!
Несколько часов спустя я уже смог обойти плот. Это походило на свидание после долгой разлуки. Все снасти были на месте, и паруса, и мачты, и мокрая палуба, а впереди, высоко над головой, — большой кливер, тот самый парус, который я не смог перетянуть во время шторма. Это было 12 августа, я находился на 13°47' южной широты и 163°15' восточной долготы.
Мясо подушкой свисало с моих ягодиц. Приближаясь к какому-нибудь предмету, я, зная, какую боль может причинить прикосновение к нему ушибленным местом, в ужасе задерживал дыхание. Лежать мне приходилось на животе или на левом боку. Я попытался разглядеть в зеркало, что делается у меня сзади, и увидел вместо ягодиц сплошную красно-черную массу. Такого я никогда не видел на человеческом теле.
Определив 12 августа свои координаты, я понял, что у меня почти нет шансов пройти через Коралловое море на юг и попасть в Сидней. Меня отнесло слишком далеко на север, я теперь находился в ста восьмидесяти милях от Сан-Кристобаля на Соломоновых островах. Но я не отказался от мысли дойти до Австралии — через рифы Кораллового моря и, если придется, через сам Большой Барьерный риф или в обход его северной оконечности. Многое зависело от моей спины — пока я передвигался, как калека, а время от времени, к моему ужасу, ноги немели. В остальном мое состояние быстро улучшалось.
Через два дня после выздоровления я стоял утром у компаса и смотрел на серое море. Вдруг недалеко от плота вынырнула акула, преследовавшая корифену. Размерами головы и толщиной туловища гигантское существо скорее напоминало кита, но серповидная пасть, усаженная изнутри зубами, не оставляла сомнений в том, что это все же акула. Ее туловище — светло-синее на спине и белоснежное на брюхе — резко выделялось на унылом сером фоне моря и неба. Едва чудовище щелкнуло пастью, корифена кинулась прочь со скоростью реактивного снаряда и была такова. Подобной акулы я еще никогда не видел, какое-то время мне даже было страшно ходить по палубе, через которую перекатывались волны. Неплохо, конечно, было бы заполучить ее печень и восполнить отсутствие свежей пищи, но даже если бы я подцепил хищницу на крючок, она бы потащила за собой плот, как игрушку, залила его тоннами воды и в конце концов сломала цепь, вертлюг и трос.
