Вячеслав Веселов - Дом и дорога
Еду. Глаза слипаются. Я ведь ночь-то перед этим не спал, а маялся. Разбудил напарника перед Баян-Цогтом. Как только он меня сменил, я сразу уснул. Не знаю, сколько спал... Проснулся от холода. Друг мой спит, а Баян-Цогт все еще видно.
Растолкал я его: «Давай, кампан, рули!» Он протер глаза, улыбнулся, врубил скорость, а я уснул. Просыпаюсь — в кабине мороз. Друг мой спит. Нет, думаю, так не пойдет. Околеем оба. Больше я сам не спал и ему не давал. Так и ехали. К рассвету добрались до Улан-Батора. Там я опять бегал, доставал машину... Зашел домой чайку выпить. Присел на диван и точно в яму провалился. Шофер чуть дверь не высадил, пока добудился меня.
За разговорами, за кружением привычных мыслей, незаметно забываешь о дороге, а потом бросишь взгляд за стекло и словно очнешься: холмы, пыль, удивленный сурок, застывший на задних лапках, выбеленный солнцем и дождями лошадиный череп...
В сумерках подъезжаем к заправочной станции. Конечно, не бог весть какое событие, но все-таки... Уже как бы начинает складываться некий дорожный сюжет.
Глушим мотор. Поднимающийся к ночи ветер тоненько поет за дверцей кабины.
— Отсюда в двух километрах сомон Дашинчилэн, — говорит Пахомов, — но мы его проскочим. Хорошо бы часам к десяти добраться до гостиницы. Если повезет, — Пахомов улыбнулся, — получим «люкс» на шестерых.
Я не успеваю расспросить про таинственную гостиницу с «люксами» на шестерых. Из домика выходит начальник станции. Он в стеганом халате, на поясе болтаются ключи.
Короткие приветствия, разговоры вполголоса.
Заправка. Квитанции, угощение сигаретами, прощание.
Я долго смотрел вслед заправщику. Чуть припадая на левую ногу, он бредет к домику, который уже тонет в густых синих сумерках.
Ночь навалилась внезапно. Скоро мы ехали в сплошной тьме, лишь спереди она была разорвана светом фар. В полосе света на один короткий миг возникали и тут же пропадали камни, травянистые склоны холмов, все те же мыши-полевки, да еще однажды нам навстречу сверкнули из темноты влажные глаза антилопы-дзерен.
Борис, до этого без умолку болтавший, теперь молчал. Остальные тоже притихли. Наконец Пахомов пробормотал, что по времени нам пора быть в гостинице. И тут я заметил, что мы развернулись и едем в другую сторону. Начался «великий степной блуд» — выражение, придуманное в тридцатых годах первыми русскими шоферами в Монголии.
Мы вышли из машины. После тепловатых бензиновых паров ночной воздух казался особенно чистым и холодным. Да он и был таким здесь, на высоте двух тысяч метров. Над головой дрожали крупные гроздья созвездий, а ветер тянул ровно и сильно. Звезды, свежий воздух нагорья, дикий обжигающий ветер, нетронутая земля... Острое ощущение одиночества пронзило меня. Так, наверное, должен был чувствовать себя человек в начале мира. Недаром кто-то назвал библейскими вот такие ночи, полные звезд и ветра.
Мы долго колесили по старым тропам в стороне от жилья и времени. Спутники мои молчали. Ночью, под чужими звездами, среди необъятных просторов чувствуешь себя маленьким и бесконечно одиноким. Что-то похожее, должно быть, испытывали древние кочевники и пастухи.
Увидев на горизонте пыльные столбы фар, мы поняли, что забрались севернее.
Много написано про огни постоялых дворов в ночи, и хотя этот (мне не хотелось называть его ни гостиницей, ни мотелем) был темен и молчалив, в моем воображении развернулась вся литература предмета с шумными наездами путешественников, неожиданными встречами, долгими чаепитиями и разговорами у камелька. Я знал, что наша дорожная станция лежит в трех километрах от моста через Орхон, что где-то недалеко прячется в темноте озеро Угий-Нур, но все равно что-то гордо-одинокое виделось мне в этом крепком молчаливом строении. Это был одинокий кров. Двор посреди мира, освещаемый только слабым мерцанием звезд. Он не был привязан ни к какому жилью и стоял здесь единственно для того, чтобы дать усталому путнику ночлег.
Молодой монгол зажег в комнате свечи, принес вторые одеяла и пошел растапливать печь. Работал он легко, без суеты, как горничная со стажем. Так оно и было. Еще недавно здесь служил его отец, которому он помогал с детства. Пахомов знал их обоих.
Мы пригласили парня к столу. От курицы он отказался, выпил стакан пива и, пожелав нам спокойной ночи, удалился.
Ветер скребся за окном как живой. Вслушиваясь в ночные шорохи, я незаметно уснул.
Земля еще лежала в ночной тени, когда мы вышли. Воздух был свежий, откуда-то тянуло сладковатым кизячным дымком. В чистом небе болтался узкий серпик месяца, бледнели звезды... День только начинался, и много еще всего было впереди.
Мои спутники уже вели речь о деле.
— Нет, — говорил Пахомов, — Цэцэрлэг оставим на завтра. — Он показал на белые домики у горизонта. — Там устраивают центр производственного объединения... Забирай левее, Борис! Левее! — Пахомов раскрыл карту. — Стоп! Дальше мы пойдем пешком. Надо посмотреть землю. Заедете за нами через пару часов.
Солнце припекало, я ощущал его тепло сквозь стекла кабины. Мы с Борисом размяли ноги, дозаправили из канистры наш «газик», покурили в машине.
Мимо проносились монголы на мотоциклах. Они сидели, лихо подбоченившись или свесившись с седла, как при вольтижировке. Мы уже встречали на дороге этих джигитов. Как легко и естественно эти парни пересели с лошади на мотоцикл. Они слились, срослись с машиной. Это был кентавр по-монгольски. Неистребима любовь монголов к хорошим мотоциклам. Удивительно ли, что их гонщики начинают теснить на соревнованиях признанных мастеров спидвея.
— Ну, — весело говорит Залетов, — теперь на Тамир. — Он прячет в портфель карту и документы. — На ключи! А, Юрий Афанасьевич? За хариусами. Похлебаем ушицы?
— У тебя есть бумага?
— Да, я взял бичиг[5].
— Решайте живее, — бросает шофер. — Если ловить, то сейчас. Через несколько часов поднимется ветер. — Борис поворачивается ко мне. — Весной здесь всегда так: утром тихо, а после окаянные ветра и пыльные бури.
Мы останавливаем машину под скалой. Ее огибает мелкая — на два птичьих глотка — каменистая речушка, сквозь прозрачную воду хорошо видно устланное пестрой галькой дно. Я выпрыгиваю на сухой галечник в радостном предвкушении чего-то неожиданного.
Хрустальная вода ключей, плеск струй на перекатах, ноздреватый, слепяще-белый снег, заросли тальника, за ними синие горы и над всем бездонное голубое небо. И все такое чистое, свежее, молодое...
— Смотри, — говорит Залетов.
В пяти шагах от нас на мелководье стоит цапля. Темный узкий хохолок свисает с ее головы. Цапля то ли дремлет, то ли просто не обращает на нас внимания. Даже шум мотора не вывел ее из задумчивости.
