Уильям Малвихилл - Пески Калахари
Она подошла к прудику и разделась. Потом взяла одну из жестянок и, зачерпнув воды, плескала ее на себя до тех пор, пока не стала совсем мокрой. От мыла, которое было у нее в самолете, осталось лишь одно воспоминание. Она отошла на несколько шагов в сторону, туда, где был песок, и принялась натирать им тело, царапая бронзовую от загара кожу. Вернувшись к воде, она окунулась, смыла песок и почувствовала себя удивительно чистой и свежей.
Грэйс присела на каменную плиту и принялась под лучами солнца расчесывать волосы. Вначале гребенка застревала в ее свалявшихся густых золотистых волосах, но вскоре они стали мягкими и послушными. Она нашла в саквояже ножницы и подрезала волосы так, чтобы они едва касались загорелых плеч.
Тело Грэйс обсохло. Она достала из саквояжа чистую одежду: потертое белье, помятую блузку и юбку, которая ей стала теперь слишком велика. Ноги ее были босы: изящные туфли и тапочки давно уже развалились.
Грэйс так хотелось, чтобы О'Брайен был сейчас с ней, увидел ее такой свежей, чистой и прекрасной!
Она почувствовала, что голодна. Напившись воды и захватив с собой саквояж, Грэйс вернулась к пещере. Поев немного меду и закусив долькой дыни, она легла отдохнуть на прохладный песок.
* * *О'Брайену и Гриммельману потребовалось два часа, чтобы добраться до тех мест, где, по описанию охотника, были пчелы. Им пришлось пересечь дно каньона, подняться на скалы и долго идти вдоль гребня, пока не удалось найти удобный спуск. Немного отдохнув в тени, они изменили направление и пошли по дну третьего каньона, затем начали подъем на следующий хребет. Наконец, они очутились в том дальнем каньоне, который назвали ранее каньоном ящериц. Он был вдвое уже главного и менее всего обследован. Мужчины снова присели в тени невдалеке от спуска.
— С моей стороны глупо было идти сюда, — сказал Гриммельман. — Старому человеку следует иметь больше здравого смысла.
О'Брайен ничего не ответил. Он сидел, выпрямившись, в напряженной позе, пытаясь разглядеть что-то вдали на противоположном гребне. Возможно, то была антилопа или бабуин. Гриммельман с обидой почувствовал, что О'Брайен не слышал ни единого его слова.
— Ну, так где же эти твои пчелы? — спросил старик, поднимаясь. О'Брайен был уже на ногах.
— Всего несколько сот футов отсюда.
Гриммельман не торопясь последовал за ним. Спешить было явно некуда, но немец чувствовал, что его медлительность раздражает охотника.
О'Брайен подождал Гриммельмана. Тот подошел и остановился около него. У отвесной скалы на чистом песке, там, куда никогда не заглядывало солнце, лежал один из принесенных ими из самолета чемоданов без крышки. Он имел два заплечных ремня и был приспособлен для переноски скорлуп, которые и лежали в нем. Скорлупы были привязаны тонкими ремешками и веревочками и очень походили на те ранцы, которые О'Брайен изготовил когда-то для Смита, Бэйна и для себя.
— Это тебе, — бросил О'Брайен.
Старик долго смотрел на чемодан.
— У меня мелькнула такая мысль, — сказал он. — А не заставил ли ты силой уйти Смита и Бэйна? Мне и раньше приходило это в голову. Но не оставалось ничего другого, как выслушивать твои версии. Вот что я тебе скажу. Я не уйду.
— Да, заставил уйти их и заставлю тебя, — ответил О'Брайен. — Но ты пойдешь в другом направлении. И найдешь то, что я не показал им. У меня есть карта, которая приведет тебя еще к трем скорлупам с водой, оставленным мною там, где я охотился. Когда они опустеют, будешь пить из скорлуп в чемодане.
— Почему ты заставил их уйти? — спросил Гриммельман. — И почему вообще в мире всегда существуют такие, как ты, которые навязывают другим свою волю, а те, другие, позволяют лишать себя жизни?
— Все мы не можем здесь оставаться, — ответил О'Брайен. — Ты знаешь это лучше любого из нас.
— Так пусть мы умрем, — сказал старик. — Съедим последнюю дыню, последний мед, последнюю ящерицу или то, что нам удастся добыть, и потом умрем. Нет никакой нужды обрекать друг друга на смерть в пустыне. Стюрдевант поступил неразумно и ушел сам, но другие… Ты убил их. Их кровь на твоих руках.
— Они должны были уйти, — твердил свое О'Брайен.
— Не тебе решать, кому уходить.
— Все вы уйдете!
— Я не уйду, — возразил Гриммельман. — Вернусь к пещере. Если и умру там, то буду знать: сделал все, что мог. Не расстанусь с жизнью только потому, что у кого-то в руках ружье. Я устал от подобных типов. Меня уже раз уничтожили такие же, как ты…
— Уходи, — мягко сказал О'Брайен. — Уходи или я убью тебя.
— Нет, — ответил старик.
— Застрелю, — повторил О'Брайен и подошел ближе.
— Это что, казнь? — спросил Гриммельман.
— Называй как хочешь. И то и другое — все равно смерть.
Старик слегка улыбнулся. Угрозы. Всегда угрозы. Всегда перед ним был кто-то с ружьем, кто приказывал ему делать то, чего он не хотел. Было время, когда это вызывало в нем страх, и он подчинялся, говоря себе, что его нельзя запугать. Он прекрасно понимал, что это ложь, и все же пытался оправдать себя. А в результате — кровь была на его руках… и гереро, и русских.
— Для начала я буду защищаться, — заявил старик.
Он переступил с ноги на ногу и поправил шляпу. Правая рука его опустилась в карман старой штормовки и нащупала нечто твердое — продолговатый кремень, наконечник копья, который он нашел среди скорлуп страусовых яиц.
— Драться уже поздно, — заметил О'Брайен.
Гриммельман кивнул. Да, охотник прав, поздно, слишком поздно. Его пальцы обхватили кремень, и старик почувствовал, как острый его конец выступает из вспотевшего кулака, словно нож. В руках у него было оружие.
— Возьми скорлупы, — приказал О'Брайен, сделав шаг вперед, и дулом ружья указал на чемодан.
Гриммельман покачал головой. Нет. Никогда. Он почувствовал себя страшно одиноким, как только может себя чувствовать человек; как тот мальчик из племени гереро, стоявший перед ними, когда офицер подошел и тщательно навел свой пистолет; как те русские военнопленные, опустившиеся коленями на снег…
Он умрет сражаясь: схватит ружье О'Брайена, разобьет его, ударит этого парня и всадит ему в грудь свой нож. Он не подчинится. Гриммельман вынул из кармана руку, сжатую в кулак, и двинулся вперед.
— Стой! — закричал О'Брайен. — Остановись!
А старик подходил с поднятой рукой. Из его кулака выступал двухдюймовый конец острого камня. Немец приближался, словно в исступлении. Взгляд его был страшен. Старческое лицо выражало гнев и ненависть.
— Стой! — снова заорал О'Брайен.
Старик был уже совсем рядом. О'Брайен ждал еще некоторое время, а затем шагнул в сторону и взмахнул тяжелым ружьем. Ствол ударил Гриммельмана по правой руке. Старик пошатнулся, пытаясь сохранить равновесие, и тяжело рухнул на песок.
