Михаил Рощин - Полоса
— Да ты заходи, заходи, чего там! — говорил хозяин. — Давай погрейся!
Карельников стал объяснять насчет бензина и поймал на себе напряженный, опасный взгляд человека в шинели — бледного, саркастического, словно он хотел уличить в чем: знаем, мол, за каким таким бензином пожаловал.
— Это сделаем! — ответил хозяин Карельникову. — Отольем! У Володи все есть! Да ты садись! — Он уже наливал из бидона в большую молочную кружку розовую брагу. — Откудова сам-то?
— Из Михайловска.
— Из Михайловска? Ха! — едко сказал тот, что в шинели, и Карельникову показалось, что он или сумасшедший, или пьян вдребезги. Еще он разглядел, что у человека нет правой руки — пустой рукав приколот к рубахе.
— Да ладно, брось! — сказал хозяин однорукому. — А ты на него не гляди, черт с ним, надоел!
Карельников снял кепку, сел. На столе — картошка, лук, пустая банка из-под консервов в томате. Хозяйка поднялась и подошла к столу поухаживать. Была она большого роста, молодая, неуклюжая, щеки румяные.
— Я на минуту, — сказал Карельников, — спасибо, не надо ничего. А то темнеет, дорога вон какая.
— Да брось, ночуй! — сказал хозяин. — У Володи места, что ль, не хватит! Брось! Свой брат, шофер!
— Ха! Шофер! — опять сказал однорукий, сверля Карельникова взглядом.
— А ты сам-то кто будешь? — спросил Карельников чуть строго.
Хозяин Володя налил уже всем и тянулся чокнуться.
— Я-то? — однорукий засмеялся, как артист. — А тебе-то зачем, кто я есть?
— Да мне не надо, — сказал Карельников и чокнулся с Володей, давая понять, что не хочет говорить с одноруким.
— Кто буду! Ха-ха! — продолжал однорукий.
— Да ладно вам, Николай Иваныч! — сказала хозяйка густым голосом. — Не можете без скандалу-то?
— Сулейка-а-а Хану-у-ум! — вдруг запел Володя. — Аб тибе-е адной я мичта-а-аю!..
Ребятишки слезли с кровати и стояли теперь в двух шагах от Карельникова, разглядывая его. Можно бы посидеть, поговорить, но однорукий мешал. Да и Володя был уже хорош.
— Ну, ладно, давай зальемся, пока не стемнело совсем, — сказал Карельников и поднялся.
— Зальется он! — сказала хозяйка. — Пущай сидит! — Она пошла к двери. — Давеча приехал, слышу, трактор бухтит, а он не идет. Вышла, а он с трактору-то свалился и лежит в грязи. Доехать доехал, а в дом силов нету войти!
— Что ж, и разговаривать с нами не хотят! — закричал однорукий, но не поднялся и не бросился, как уже ожидал Карельников, а еще прямее прижался к стене и сильнее побледнел. Глаза у него сделались совсем безумные.
Карельников, не отвечая, вышел за хозяйкой. Она, идя впереди, объясняла на ходу:
— А энтот идол, хоть и убогий, а спасенья уж нет. Дружок-то, Николай Иваныч. Когда-то механиком был, а теперь, когда руку-то отрезали, кладовщиком…
— А что с рукой-то?
— Поранился, рану заразил, все и дела. Да он сроду этакий, по тюрьмам уж отсидел, теперя боится, обратно заберут, всех пугается.
Рассказывая, хозяйка достала, разбросав хлам на галерее, канистру. Карельников перехватил ее в свои руки, пошел к машине. Почти совсем стемнело, и дождь продолжал идти, он наливал бак наугад. Хозяйка не уходила, рассказывала с крыльца про мужа и Николая Ивановича.
— А все погода! — сказала она. — Мой-то уж работать горазд день и ночь, сутками не приходит, а теперя что ж? И не посудишь! Пьют да пьют, все одно сеять нельзя.
— Да это уж так, — сказал Карельников, думая о Николае Ивановиче. — А семья-то у него есть?
— У него-то? — хозяйка сообразила, о ком речь. — А как же! Старшая в Михайловском в продавщицах работает, да малых двое. Он мужик-то старый…
Карельников подумал и представил опять, что сказал бы Купцов, увидев Карельникова с Володей-трактористом и этим странным Николаем Иванычем, или как бы он сам, Алексей Егорыч, держал себя с этими людьми. На него бы никакой Николай Иваныч голоса не решился поднять, осекся бы.
Карельников закрыл бак, отнес канистру, в которой еще плескался бензин, к крыльцу, отдал хозяйке рубль.
— Ну, спасибо вам, поеду! — Его подмывало вернуться и послушать еще, что наговорит в запале Николай Иваныч, и потолковать с Володей, но он подумал, что наперед знает, что можно от них услышать. Не стоит. Да и давали себя чувствовать усталость и голод, а ехать еще далеко. Надоело все и захотелось приехать скорей домой, лечь и заснуть.
— А то вправду ночуйте, — сказала хозяйка, — у нас есть где. Они-то хороши уж, угомонятся скоро…
— Спасибо, доеду.
На галерее бухнула, отворилась дверь, заскрипело, упало и послышалось: «Сулейка Ханум», а потом детский голос: «Мамка, мам!»
Хозяйка выругалась и пошла назад. Карельников подождал, думая, что Володя выйдет, но он пел и шумел уже по двору. Карельников сел в машину, зажег фары (в их свете стало видно, как сыплет дождь), посигналил два раза на прощанье и поехал. Но еще долго ему казалось, что он сидит в этой избе, с бледным Николай Иванычем, Володей и хозяйкой с ребятишками.
Дорога опять пошла грязная, трудная, и так почти до самого Пеплова, мимо которого снова надо было проехать. Можно бы завернуть к Нижегородову, но уже не хотелось. Да и навряд ли они вернулись, если Сергей Степаныч повез капитана на пасеку.
Не останавливаясь, Карельников проехал Пеплово, дорога стала забирать вверх. Дождь не переставал, тьма загустела, и не узнать было мест, по которым ехал он утром. Ни о чем не думалось, мелькало в памяти перевиденное за день, то одно, то другое, и он еще не знал, как все это собрать в одно. Чего он промотался весь день, выходной свой, чего выездил? Ничего особенно не сделал, никаких вопросов не решил. Но все-таки вроде не зря ездил, успокоился, устал, отвлекся. Ничего, Алексей Егорыч, ничего, все правильно, главное, чтобы не зря есть свой хлеб, как пишет тот помещик Энгельгардт.
Как всегда, когда едешь ночью один по лесной дороге, было ощущение одиночества и желание, чтобы попался кто-то навстречу или обогнал. Но только выступали в длинном свете фар и уходили назад березы, кусты, дорога. В чистом доме Купцова ходят теперь в тапочках, наверное, читают вслух, глядят телевизор, пьют чай. И что это у Карельникова все не по-людски, по-студенчески, необжито, неустроено, и нет такого порядка и основательности? И главное, в самом нет основательности, солидности и нет покоя.
Обгоняя нынешние впечатления, приходила мысль о завтрашнем дне, о тысяче завтрашних дел, тем более что Купцов не придет, и это будут дела, касающиеся не только сева, но всей жизни Михайловского района. И среди всех дел надо не забыть про мешок комбикорма, который утащили с калды у Марфы. Он представил себя завтра в своем кабинете, где он должен быть выспавшимся, собранным, бодрым, без той расстроенности, которая преследовала его сегодня с утра. Ничего, все войдет в колею.
