Игорь Зотиков - Пикник на Аппалачской тропе
Ребята здесь смеются: «Игор, ты будешь первый русский, который будет в одиночку гнать грузовик с надписью „Армия США“ по Америке, чтобы отнять у строптивого университета куски льда, которые безуспешно пыталось получить такое, казалось бы, сильное ведомство». Больше всего удивляет, что жизненные коллизии и реакция на них тут и дома одинаковы, хотя есть и некоторые различия. Например, несмотря на то что моя жизнь внешне выглядит очень веселой — по крайней мере, два-три раза в неделю какая-нибудь «парти», то есть вечеринка, — но настоящих, глубоких чувств дружбы эти вечеринки не приносят. Слой дружбы, если можно так выразиться, очень тонок. В течение одного-двух вечеров протыкаешь его насквозь. Как правило, гораздо более интересные разговоры у меня получаются с женщинами, особенно если они красивы и молоды. Но незамужних женщин на таких вечеринках не бывает. Это потому, что уровень тех, кого приглашают на эти вечеринки, довольно высокий, и его в этой стране занимают только мужчины, которые приглашают лишь своих жен. В то же время встречи происходят самые невероятные.
Однажды, еще в самом начале моих посещений стадиона и сауны, ко мне обратился на чистом русском языке один из соседей по деревянной лавке в разогретой комнатке бани. Несколько дружелюбных фраз, и мы расстались: он уже собирался в душ, а я только начинал греться. Через некоторое время мы опять встретились, потом опять. Постепенно разговорились, и я узнал, что этот среднего роста черноглазый немолодой уже мужчина выучил русский язык… в русском плену. Его звать Тибор Эрнестович Рокей, он работает профессором искусствоведения в Дартмутском колледже. Занимался искусством еще до войны и даже тогда еще защитил докторскую диссертацию. В то время ему удалось избежать армии, но в конце войны он все-таки оказался в составе какого-то полувоенного венгерского формирования в Чехословакии. Когда его группа срочно отзывалась оттуда в Венгрию для участия в оборонительных боях за Будапешт, ему удалось остаться тайком в Чехословакии с любимой девушкой-чешкой. Спрятали его родители этой девушки — антифашисты. Ведь и сам Тибор был антифашистом. Впоследствии, когда в Прагу вошли советские войска, он попал в плен. И вот, рассказывая о тех временах, когда он был в плену, а говорил он об этом с удивившим меня теплым чувством, он рассказал и о том, что одно время был переводчиком, а потом строил и ремонтировал жилые дома в разрушенном войной Минске. Когда группу Тибора прислали на стройку, оказалось, что никто из них никогда ничего не строил раньше. Но в документах, которые были у советского сержанта, против фамилии Тибора стояла пометка «доктор наук», и сержант решил, что доктор наук уж как-нибудь справится со строительством дома, и назначил его старшим в группе. Напрасно Тибор умолял сержанта не делать этого, говоря, что он специалист по картинам, а не по строительству домов. Сержант был неумолим: «Раз доктор — справишься».
— Когда мы построили за зиму свой первый дом, — рассказывал Тибор, — мы были уверены, что он держится только за счет холода, сцементировавшего его, а когда придет весна — дом развалится и нас всех расстреляют как саботажников. Но, видимо, мы очень старались, и дом не развалился. Это был один из небольших домов-коттеджей в центре Минска. А потом я со своей бригадой построил там не один такой дом…
— Послушай, Тибор, у меня есть друг, с которым я учился в институте. И он рассказывал мне, что его отцу тоже выстроили домик в центре города военнопленные венгры. Его отец был большим белорусским поэтом.
— Вашего друга, с которым вы учились, зовут Михась, Миша? — неуверенно-радостно спросил Тибор.
— Да, Тибор, да!
Много раз Тибор звал меня к себе в гости, но все как-то было некогда, и вот наконец я выбрал удобное время и приехал к милейшему Тибору и его жене Магде. Она тоже венгерка, но большую часть жизни провела в Польше и только последние десять лет живет в США.
И вновь Тибор, как и прошлый раз, рассказывал о плене.
— Игор, удивительно, но время, проведенное в России, вспоминается, пожалуй, как самое лучшее, самое яркое из того, что я пережил. Конечно, молодость виновата во всем. Ведь у себя в Венгрии перед войной я был книжный червь, одиноко рывшийся в библиотеках, а здесь я увидел жизнь: страдания, голод, взаимную выручку, даже любовь. И все это было в плену. Большую часть времени я жил в лагерях, расположенных среди лесов и озер Белоруссии. Мы все время что-то строили, и нас почти не охраняли, в основном только пересчитывали. И разве забуду я когда-нибудь те летние ночи без сна, полные песен и девичьих хороводов из соседних глухих деревень. А куски хлеба, которые нам иногда приносили. Да только ли хлеба! Там я первый раз по-настоящему увидел и узнал людей твоей страны, да и себя тоже. И времени для размышлений было много.
Правда, очень долго это длилось — двадцать четыре месяца, — Тибор грустно улыбнулся. — Но до сих пор я люблю все, что связано с вашей страной, и из Венгрии я уехал сюда во время событий 1956 года, потому что решил, что мне трудно будет жить в своей стране с чувством любви к России. Да, Игор, и при ремонте дома поэта мне повезло. Хозяин дома часто приглашал пленного искусствоведа, бригадира строителей, обедать вместе со своей семьей, и мы вели длинные беседы. Это уже был конец моего плена, и я был уже не мальчик — мужчина. Но выглядел, наверное, как мальчишка, и хозяин совал мне, когда я уходил, апельсин или конфетку в карман шинели. И, кроме того, он снабжал меня папиросами «Казбек», скажи Магде, Игор, что это лучшие сигареты в мире, а то она не верит.
Вот так мы сидели и беседовали с ним в его маленьком, скромном и чистеньком домике с таким же маленьким садиком, огородиком. Под ногами крутилась собака, мяукала кошка, детей у Рокеев не было. И вдруг у меня возникла мысль, что конечно же Тибор — тоже жертва последней войны. Еще одна ее жертва.
С трудом я уехал от гостеприимных хозяев, договорившись приехать еще как-нибудь…
8 апреля, четверг. Вот и началось практически мое путешествие в Буффало за своим льдом. Готовили меня и провожали в поход всем институтом. Для путешествия выбран был серый большой полугрузовик-«пикап» фирмы «Шевроле». На нем, в отличие от грузовиков, не было белых звезд на дверях. Их заменяли скромные черные надписи «Армия США. Только для официального пользования». Я получил удостоверение на право вождения автомобиля, и вместе с Тони Гау мы поместили в кузов машины несколько больших, хорошо закрывающихся ящиков из очень толстого пенопласта, такого толстого, что если в каждый ящик положить несколько килограммов сухого льда, то содержимое ящика можно сохранить при температуре ниже температуры плавления льда в течение суток. Кроме ящиков в грузовом отделении были спальный мешок, газовая плитка с баллоном газа, кухонные принадлежности, запас разных консервированных продуктов и канистра с водой. Экипированный таким образом, я собирался один доехать до Буффало и жить там, пока не получу свой лед. Кроме того, по дороге в Буффало я должен посетить городок Дуран, расположенный приблизительно в двадцати милях от приморского города Портсмут. Здесь помещался университет штата Нью-Гемпшир, и я давно собирался посетить его, воспользовавшись приглашением от профессора-гляциолога Паула… Там я должен был прочитать лекцию и осмотреть лабораторию Паула. Я встречал Паула раньше и знал, что он собирается этим летом работать в Гималаях, а на будущий год приедет в Москву, чтобы начать обсуждение совместных советско-американских сравнительных исследований в Гималаях и на Памире. Жена Паула — Сенди преподает в этом же университете русский язык и тоже собирается в Москву со своими студентами.
