Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой
— Знаешь, Чу, мне жаль, что я бросила тебя со всеми этими сливами прошлой осенью. Ты не представляешь, сколько раз я мечтала, чтобы мы тогда сварили из них варенье. Но я тогда была ленива. Думаю, в этом все дело. А сейчас мне совсем не хочется лениться. Виопа notte, ragazzi.
Была Пепельная Среда, первый день поста, и я думала, как странно, что Миша приезжает именно тогда, когда душа вступает в темное время. Мы с Фернандо ехали встречать его во Флоренцию, и радовались его приезду, и волновались. Миша удивительным образом сочетал в себе придирчивого учителя, любящего еврейского дядюшку и приверженца Юнга, каким и был на самом деле — психиатр по профессии. Я дружила с ним много лет, а за время двух его визитов в Венецию столкновения между ним и Фернандо выбили искру симпатии, хотя оба не снимали рук с рукояти кинжалов.
Мы запихнули Мишу на заднее сиденье вместе с маленьким чемоданом. Я глубоко вдохнула, и мне стало спокойно от его запаха. Всегда один и тот же аромат дешевого пансиона: смесь застарелого пота, пропитавшего влажный твид, плиточного табака в трубке с примесью передержанной на огне капусты. Молодым врачом, только что окончив институт в России, он эмигрировал в Италию, много лет прожил в Риме и уже оттуда попал в Лос-Анджелес. Он часто бывал в этих тосканских холмах: гулял, писал и думал. Всю дорогу до дома он непринужденно болтал на превосходном итальянском, говорил, как скучал по Италии — почти как по России. Не задавал ни вопросов-ловушек, ни тех, на которые заранее знал ответ. Я понимала, что все это еще предстоит, что он будет выстреливать их быстро и остро, как змеиное жало. Но я была наготове.
Фернандо провел для него экскурсию по дому и помог устроиться в гостевой комнате. Я тем временем возилась в кухне, а когда мы сели за стол, увидела, что он до графитового блеска напомадил волосы и повязал на шее красивый пестрый шарф — боевая раскраска, подумалось мне. И я невольно ухватилась за ножку стола, изготовясь принять первый удар. Удар был нанесен в следующем виде:
— Ваш дом очарователен и был бы еще лучше, если кое-что изменить. Какая жалость, что он не ваш.
Фернандо бросился в схватку:
— Мы начали подыскивать дом, но спешить некуда. Нам не кажется, что нужно срочно решаться на покупку. И вообще что-то менять. Честно говоря, мы привязались к этому дому, и совсем не важно, что он нам не принадлежит.
— Значит, вас не беспокоит, что вы живете на задворках общества? — Взгляд как выпад шпаги, и я тут же ответила ударом:
— Думаю, задворки — это субъективно, все зависит от восприятия, — и подлила ему вина.
— Тогда предложи свое определение «задворков». — И, не медля ни секунды, он дал свое: — У вас нет работы, нет накоплений. Вы отказались от карьеры и поселились под оливами, замерли в центре вращающейся диарамы сельской жизни. Вы проявили безответственность в тот период вашей жизни, когда это может оказаться очень опасно.
— Нам не надо растить детей. У нас нет долгов. И нам кажется самым подходящим сейчас жить именно здесь и заниматься тем, чем мы занимаемся.
Фернандо быстро вошел в ритм, необходимый для беседы с Мишей, и подхватил с моего последнего слова:
— Сколько раз ты слышал от своих пациентов, как им хочется изменить жизнь? И сколько из них держат эти мечты в сундуке, вынимая раз в неделю, чтобы проветрить в разговоре с тобой? Честно говоря, я чувствую, что сильнее их, если «отказался от карьеры», как ты выражаешься. У меня и теперь бывают трудные минуты, когда мне хочется, чтобы жизнь была проще или яснее, но отсиживать день за днем в банке было куда ужаснее.
— Зато тогда у тебя было надежное положение. А теперь ничего нет. Предусмотрительные люди создают надежное положение, а не разносят его тогда, когда оно нужнее всего.
Благодать так и струилась из его глаз. Он положил руки на стол ладонями вниз, расправил пальцы.
— А ты веришь в надежность? Это же миф, Миша. Удивляюсь, как ты еще не понял. Это коварная иллюзия. Неужели кому-то из нас еще надо доказывать, что ее невозможно ни купить, ни построить, ни создать добрыми или злыми делами? — спросила я, так же как он положив ладони на стол. — Остерегайся сложностей. Угадывай, сублимируй, Миша. Вываривай из сока сироп. Мне нужны не вещи, а ощущения. Только мистическое вечно. Я предпочитаю чувствовать жизнь, а не верить, как дура, что она мне принадлежит. Единственная безопасность — в понимании, что безопасности не существует.
Миша молчал. Тогда я, очень тихо, напомнила ему:
— «Но в иной мир, увы, что можно взять? Ни искусства видеть, которое здесь постигаем так долго, ни опыта того, что было здесь. Ничего».
— А, цитируешь Рильке?
— Нет, цитирую тебя, когда ты цитировал Рильке, лет двадцать назад, когда мы только познакомились.
— Но твоя цитата вырвана из контекста. Ты прячешь голову в песок, Чу. Как обычно. И, кажется, Фернандо заразился от тебя. Воздушные замки, — тихо проговорил он. — Для романтика все — романтично. Все, что происходит с романтиком, — романтично. Я думаю, в вас с самого начала было слишком много невинности. Я думаю, вы родились во времена, очень мало гармонирующие с вашей натурой. И вместо того чтобы увидеть проблему, вы просто гуляете, танцуете или блуждаете в восемнадцатом веке. Или уже добрались до девятнадцатого?
— А теперь ты кого цитируешь?
— Не помню, может, и самого себя, — ответил он, — Я только надеюсь, что ты не слишком опираешься на Фернандо. Надеюсь, ты не забываешь, что все мы, каждый из нас — один.
Это он произнес, глядя прямо в глаза моему мужу.
— Я теперь не одна, Миша, и, думаю, большинство тех, кто одинок, одиноки по собственному выбору не меньше, чем силой обстоятельств. В любви есть великое смирение. Прежде чем человек сможет отказаться от своего одиночества, кто-то должен стать для него важнее, чем он сам. — Я встала, чтобы убрать со стола свою тарелку с нетронутым супом, но прежде взяла в ладони его лицо. — Пожалуйста, не надо так беспокоиться. У меня все хорошо. Ты лучше других знаешь, что почти всеми движут одни и те же желания и страхи. Нас разделяет только несовпадение их во времени и пропорции. Вот сейчас мы, эмоционально, довольно далеки от тебя.
Миша оглядел нас, меня и его. Не вставая, взял мои руки и поцеловал, потом поднялся и торжественно поцеловал Фернандо в плечо по русскому обычаю.
— Поджарить вам котлеты или вы сегодня предпочитаете кровь и вино? — спросила я.
Они объявили, что теперь, покончив с первыми любезностями, умирают с голоду. Я растопила на медленном огне сливочное масло, добавила каплю оливкового, чтобы не подгорело, когда увеличу огонь. Тонко отбитую свинину посыпала и вмяла в нее крошки сухой апельсиновой цедры, семена фенхеля и панировку из кукурузного хлеба. Быстро обжарила с обеих сторон и переложила на теплую тарелку, пока делала соус. Фернандо с Мишей вышли на террасу покурить, помириться между собой, а я задумалась, не слишком ли жестока была к старому другу. Для Миши любить — значит мучить. Но ведь и он меня знает, знает, что я вечно спотыкаюсь на лестницах, общих или своих собственных. Никогда не видела смысла без конца лезть вверх. Мне больше нравится жизнь в арабесках — там завиток, здесь другой. Может, иногда это выглядит легкомыслием, но это не так. Я всегда заканчивала то, за что взялась, закругляла как могла. Кроме того, я никогда не равнялась на успех. А еще я понимаю, что вид чужого счастья Мишу не радует. В нем живет старая боль, старше его самого, и самая мысль о счастье кажется ему пошлой. «Счастье — для камней», — всегда говорил он. Для него это так и есть. Ему удобнее жить неудовлетворенным циником. Честно несущим свой крест. Или хотя бы в ожидании счастья. Некоторые люди пугаются радости. Боятся, что не заслужили или что не смогут ее прочувствовать, если она когда и заглянет в гости. А больше всего, мне кажется, боятся, что она уйдет, что она не навсегда. Новая редакция предостережения Барлоццо: «Не доверяй покою».
