Генри Мортон - От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии
Мы вошли в здание, которое вполне можно было бы назвать историей в камне, повествующей о роде Гонзага, которые сначала были синьорами Мантуи, потом маркизами, а затем и герцогами. Сложность постройки озадачила бы любого, кроме, разве, эрудированного архитектора. Здесь просматривалось три периода — позднее Средневековье, Ренессанс и XVII век. Нам сказали, что во дворце пятьсот комнат и пятнадцать внутренних дворов. Поднявшись по величественной лестнице, мы миновали огромные пустые помещения и подошли к Герцогскому залу, где увидели портреты семьи Гонзага, начиная с Луиджи, написанного в 1328 году, и заканчивая 1708 годом. Тогда был написан портрет последнего герцога. Род существовал почти четыреста лет: четыре синьора, четыре маркиза и одиннадцать герцогов. Я подумал, что Гонзага из Мантуи и Монтефелтро из Урбино производят впечатление наиболее разумных из аристократических династий. Возможно, это потому, что они уважали науку и любили искусство, и, конечно же, потому что секретари держали архивы в таком порядке, что сегодня мы можем узнать об их тайных мыслях, радостях, печалях и страхах так же хорошо, или даже лучше, чем их современники. Род Гонзага был воинственным. Один из маркизов сколотил себе капитал благодаря тому, что командовал миланской армией, другой Гонзага был главнокомандующим в Венеции, а третий стоял во главе войска Флоренции. Дефект позвоночника, о котором я уже упоминал, начался, по слухам, с семьи Паолы Малатеста да Римини, которая в 1414 году вышла замуж за первого маркиза Джанфранческо. Болезнь никак себя не проявляла, пока Паоле не исполнилось тридцать с чем-то лет. Затем в длинной истории семьи недуг проявлялся с перерывами. Двое сыновей Паолы — Джанлусидо и Алессандро были отрезаны от нормальной жизни и искали утешения в классике. Говорят, что Джанлусидо знал наизусть всего Вергилия. Одна из внучек Паолы — Сюзанна — превратилась в настоящую горбунью. Бедная девушка еще с младенчества, прежде чем заметили ее дефект, была помолвлена с Галеаццо Мария Сфорца. Затем имя ее изъяли из брачного контракта, а вместо него вписали имя ее сестры Доротеи. Потом начали шептаться, что и сестра страдает тем же дефектом. Сфорца потребовал медицинского освидетельствования, и отец девиц Лодовико Гонзаго с негодованием отверг такой ультиматум и ушел в отставку с поста командующего миланской армией. Старшие сыновья, кажется, избежали семейного недуга, но когда в 1538 году Гульельмо — тот, кто впоследствии подружился с Крайтоном Поразительным, — родился горбуном, пора расцвета династии уже миновала. Члены рода совершали экстравагантные поступки, но жениться не желали, и колыбели опустели. Когда проходишь мимо сокровищ, хранящихся в гулких залах, картин Мантеньи, Тициана и Беллини, чувствуешь, что все это не может компенсировать дефектный позвоночник, и, пока экскурсовод расписывал военные триумфы семейства и просил нас запомнить различные сражения, я представлял несчастных Гонзага не на боевом коне на поле брани, а дома, в тот момент, когда со страхом и надеждой они склонялись над колыбелью.
Нас провели по длинной анфиладе огромных залов, большая часть которых пострадала и от времени, и от нескольких оккупации. Метание по историческим периодам немного сбивало с толку, хотя и было неизбежным: как-никак богатая семья прожила в этом здании без малого четыре сотни лет. Мы видели огромные гостиные, где Гонзага устраивали официальные приемы. Из ниш на нас взирали классические бюсты, а на потолках среди знаков Зодиака резвились и шептались купидоны. Мы шли по длинной галерее и смотрели на ристалище. Из окон придворные дамы наблюдали когда-то за возлюбленными и мужьями, участвовавшими в рыцарских поединках, как будто это 1324, а не 1524 год. Я с интересом заметил, что Джулио Романо, построивший галерею, поставил здесь витые колонны за целую сотню лет до того, как Бернини создал колоннаду на площади собора Святого Петра в Риме.
Затем мы увидели совершенно фантастическое зрелище, то, что я навсегда запомню, — апартаменты карликов.
В самом сердце дворца созданы комнаты для жильцов ростом в три фута. Это миниатюрный домик с малюсенькими лестницами и даже с крошечной часовней, в которой мне пришлось пополам согнуться. Осматривая помещения, я отметил любопытную черту: все здесь было сделано с любовью. В каком-нибудь старом и эксцентричном уголке Испании меня бы это не удивило, но здесь, в Мантуе, — странноватая причуда для семьи, которая и сама страдала от врожденного дефекта. Подобно всем благородным семействам прошлых веков, Гонзага любили своих карликов. Их имена и проказы упоминаются во всех герцогских архивах. Изабелла д'Эсте, в то время двадцатидвухлетняя маркиза Мантуи, заскучавшая в отсутствие воюющего в очередной раз мужа, написала в Феррару и обратилась к отцу с просьбой, чтобы тот прислал ей Фрителло. Это был карлик, которому всегда удавалось своими ужимками рассмешить семью до слез. Он танцевал, пел, крутил сальто и отвлекал хозяев от мрачных мыслей. На помощь одинокой маркизе, как мы узнаем из другого письма, пришел ее любимец Маттелло. Он смешил ее, изображая пьяного человека. Однажды слуга объявил о приезде преподобного отца Бернадино Маттелло, и карлик вошел в ее комнату, одетый как крошечный францисканец. Спустя два года она отправила Маттелло в Феррару, чтобы карлик утешил ее брата Альфонсо, сокрушавшегося о смерти жены — Лукреции Борджиа. «Лекарство», судя по всему, сработало, ибо Альфонсо написал сестре, что, предложи ему кто-либо на выбор замок или Мателло, он выбрал бы карлика. Когда Маттелло умер, его положили в маленькую могилу и написали обычную латинскую эпитафию, а поэт Чино да Пистойя присовокупил: «Если Маттелло сейчас в раю, то он смешит там всех святых и ангелов».
Еще одним популярным мантуанским карликом был Нанино, который, как и Мателло, любил изображать священников. Когда меланхоличный Максимилиан, герцог Милана, навестил свою тетку Изабеллу, Нанино насмешил всех охотничьим бурлеском, в ходе которого он сражался с козой. Почти невероятно представить себе присутствовавших при этой сцене серьезных и высокомерных аристократов, изображенных Тицианом. Вот они печально и безутешно прохаживаются мимо гобеленов и позолоченных купидонов, а затем, отчаявшись, посылают за карликами и получают от них лекарство в виде исцеляющего смеха. На протяжении всего периода Возрождения между родственными правящими дворами, в том числе Мантуей и Феррарой, происходил оживленный обмен карликами и шутами. Можно представить себе, с каким подозрением смотрели друг на друга избалованные, ревнивые маленькие фавориты, как дулись из-за появления соперника из соседнего аристократического двора. Обращение с лилипутами требовало, должно быть, сочетания твердости и лести, что можно уподобить сегодняшней тактике взаимоотношений с кинозвездами. Думаю, можно понять, отчего поэзия не баловала вниманием маленьких человечков, зато художники часто обращались к подобным сюжетам, особенно Веласкес. Впрочем, припоминаю очаровательное маленькое английское стихотворение Уоллера, написанное по случаю свадьбы Ричарда Гибсона и Анны Шепард, людей ростом по три фута и десять дюймов. Они были придворными карликами Карла I и Генриетты Марии. Карл был посаженным отцом невесты, и вот что написал Уоллер:[44]
