Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
Мы у подножья Кавказа, и нам предстоит пройти перед скалой, где был прикован Прометей, и посетить лагерь Шамиля ― другого титана, который так же, как отлученный от церкви Иов боролся в своем бурге против императоров Германии, борется в своих горах против царей России. Знает ли наше имя Шамиль, и позволит ли нам переночевать под пологом своего шатра? Почему бы нет? Бандиты Сьерры хорошо знали мое имя и легко позволили нам провести три ночи в своих шалашах.
Нанеся этот визит, спустимся в долины Ставрополья; оставим справа калмыков-татар, слева ― черноморских казаков; задержимся в Ростове, на Азовском море, древних Palus Mеotides (лат.) ― Проточных болотах; сядем на барку и отправимся с визитом в Таганрог, где Александр умер от раскаяния, может быть, от угрызений совести; в Керчь, древний Пантикапей милетцев[12], где покончил с собой Митридат, преследуемый римлянами; там снова сядем на пароход, который предоставит нам два дня в Севастополе, вновь возьмет на борт, чтобы препроводить в Одессу, и высадит нас не дальше Галаца[13].
Тогда я окажусь во владениях моих старинных друзей, господарей Ясс и Бухареста ― Стурдца и Гика; будучи проездом, пожму руку современному каим-макaму[14], которого я знал ребенком, но уже с титулом князя Самосского; так я увижу, всегда ли воюют Землин и Белград; я поднимусь до Вены; осмотрю там Шёнбрунн, дворец-усыпальницу; Ваграм, равнину с жуткими сувенирами; остров Лобау, где Наполеон получил от реки, которую, как Ксеркс, хотел посадить на цепь, первое предостережение судьбы.
Вена, это ― Париж, через три дня я буду среди вас и скажу вам, дорогие читатели:
― За два месяца я проделал путь в три тысячи лье; узнаете меня? Вот он я.
На этот раз не станут говорить, что я не ездил; когда эти строки поступят в типографию, я буду уже два дня в дороге.
Пролог
Прежде чем отправиться в путь, следовало бы познакомить вас с нашими компаньонами по путешествию.
Если в течение последних двух месяцев вы проходили случайно между полуночью и четырьмя часами утра по площади Пале-Руаяль, то вы должны были видеть нечто такое, что повергало в изумление кучеров фиакров и подметал, единственных человеческих существ, которые имели право бодрствовать в такие часы. Это ― весь второй этаж отеля «Трех Императоров» с балконом сплошь в розовых кустах, камелиях, рододендронах и азалиях, освещенных a giorno (итал.) ― как днем и оставляющих незагороженными для притока воздуха и ночной прохлады четыре настежь распахнутые окна, словно Сивори[15] не играл свои очаровательные этюды на скрипке или Ашер ― дивные мелодии на пиано. В этом салоне, а сквозь открытые окна и распустившиеся цветы с улицы видна дюжина мужчин, которые беседуют, прохаживаются и жестикулируют, говорят об искусстве, литературе, политике, о том ― о сем, обо всем за исключением кошелька и биржевой игры; говорун, заметим, ― явление более редкое, чем принято считать, его нигде не встретишь кроме как во Франции, и даже во Франции, чего я очень боюсь, он начинает исчезать из-за сигары и ухода от дружеских ужинов.
Время от времени молодая женщина 23-24 лет, стройная, как англичанка, грациозная как парижанка, ленивая как азиатка поднимается с софы, где она возлежит, нехотя берет за руку того, кто ближе, и равнодушно тянет его к балкону, где и появляется, утопая по пояс в цветах. Там она дышит, рассеянно созерцает небо, роняет несколько слов, которые кажутся словами эльфов и виллисов, говорит, будто из другого, не нашего мира и вскоре возвращается в салон, чтобы снова принять свою полувосточную-полуевропейскую позу. Правда, если раздается звонкая полька, мазурка, небрежное дитя Севера выпрямляется, оживает и, скачущая проворно и легко как дочь Севильи или Кадиса, останавливается тогда лишь, когда музыка обрывается, когда оркестр замолкает. В эти возвышенные минуты, которые, видимо, вовсе не являются составной частью ее обычной жизни, ее лицо преображается, как меняются и ее повадки: бархатный глаз, обыкновенно скорее томный, чем живой, обведенный коричневой краской, что можно принять за след самой тонкой арабской кисточки, излучает огонь черного диаманта; его цвет, ровный как лепесток камелии, обнаруживает карминный блеск, отчего бледнеют розы, аромат которых она вдыхает; ее нос, предельно изящный, расширяется; ее губа приподнимается и открывает маленькие белые зубки, что кажутся предназначенными больше для угрозы, чем для поцелуя.
Почти всегда в лозах, что она обесценивает с момента, когда встает со своей оттоманки, она находит способ пройти очень близко к молодому человеку 25-26 лет, обычного роста, крайне худого, с бледным лицом и глазами со странным блеском, которые, если останавливаются на чем-то, то чаруют как глаза Манфреда[16] или лорда Русвена [Ruthwen][17]; с хрупкой прозрачной рукой, обремененной кольцом и, как водится, у аристократических поколений, с худыми тонкими ногами. Проходя, она наклоняет к нему лоб или протягивает ему руку, и он с улыбкой, вторично обдающей его бледностью, нежно касается губами этого лба или руки.
Молодая женщина ― графиня; молодой человек ― граф Кушелев-Безбородко[18]. Оба ― русские; муж из старинного рода ― наполовину казак, наполовину русский.
Безбородко объявился на втором этаже в сказочной роскоши. Предок Безбородко принадлежал к лиге запорожских казаков, укрывшихся за порогами Днепра. В сражении с турками он в запальчивости выпятил вперед подбородок. Отсюда прозвище ― Безбородко, без подбородка.
Вы видите, что это ― знать типа Гец де Берлихингем [Gеtz de Berlichingem][19], воплощение истины, доброты, красоты: кто сеет на полях битвы, тот вправе собирать урожай в истории.
Семья с таким прозвищем появилась в эпоху Андрея Михайловича. Андрей Михайлович ― последний главный писарь и верховный судья запорожских казаков.
Однажды фельдмаршал Румянцев движется Украиной и требует у последнего гетмана Разумовского шефа для канцелярии. Гетман дает ему Александра Безбородко, сына верховного судьи. В свою очередь, Екатерина II, настоящая Екатерина, что бы там ни говорили, Екатерина, которая очень плохо говорит по-русски, ― она, помнится, немкa ― Екатерина просит у Румянцева для себя секретаря, довольно интеллигентного, чтобы не он писал под ее диктовку, а, напротив, ― она. Румянцев отдает ей того самого Александра Безбородко, которого дал ему Разумовский.
В качестве первого опыта молодому человеку поручили выполнить назавтра очень ответственную работу. По этой работе императрица составит суждение о новом секретаре. Она ему это поясняет; Безбородко внимательно ее выслушивает и удаляется.
