Жюль Верн - Михаил Строгов
Наряду с вольнонаемными солдатами насчитывалось некоторое количество солдат-рабов, главным образом персов, под командованием офицеров того же происхождения, и в армии Феофар-хана они были отнюдь не из числа презираемых.
Если добавить к этому перечню еще и слуг-евреев в подпоясанных веревкой халатах, с камилавками из темного драпа вместо запретных тюрбанов на голове, сотню-другую «каландеров» — богомольных нищих в рваном тряпье, прикрытом леопардовой шкурой, — то вы получите почти полное представление об этих огромных разноплеменных толпах, объединенных под общим названием татарской армии.
Из собранных солдат пятьдесят тысяч были верховые, и лошади их не уступали в разнообразии людям. Среди этих животных, по десятеро привязанных к двум параллельно натянутым веревкам, с их подвязанными хвостами и крупом, накрытым сеткой из черного шелка, выделялись туркменские кони — тонконогие, с вытянутым туловищем, блестящей шерстью и благородной осанкой; узбекские — скаковые; кокандские, которые, кроме всадника, несут на себе еще два шатра и кухонное снаряжение; киргизские — светлой шерсти, пришедшие с берегов Эмбы, где их ловят «арканом», татарским лассо, — и еще много иных сородичей из смешанных рас, более низкой породы.
Вьючные животные насчитывались тысячами. Тут были и низкорослые, но хорошо сложенные верблюды, с длинной шерстью и густой, ниспадавшей на шею гривой, — скотина послушная, запрягать которую куда легче, чем дромадеров; и одногорбые «нары» с ярко-рыжей шерстью, завивающейся в локоны; и наконец, ослы, злые в работе, чье весьма ценное мясо татары употребляют в пищу.
Над всем этим скоплением людей и животных, над бескрайней россыпью шатров широко раскинулись кроны кедров и сосен, отбрасывая прохладную тень, местами разорванную солнечными лучами. Невозможно представить ничего живописнее этой картины, для изображения которой самый смелый колорист очень скоро исчерпал бы все краски своей палитры.
Когда пленные из-под Колывани оказались перед шатрами Феофар-хана и главных сановников ханства, в лагере забили барабаны, загудели трубы. К этим и без того жутким звукам присоединилась пронзительная пальба из мушкетов и более низкий гул пушек четвертого и шестого калибра, составлявших артиллерию эмира.
Стоянка эмира была чисто военной. Гаремы его и его союзников — то есть их гражданское жилье — находились в Томске, теперь уже захваченном татарами.
После ухода из лагеря резиденцией эмира должен был стать Томск, — до поры, пока эмир не подчинил бы себе наконец столицу Восточной Сибири.
Шатер Феофар-хана господствовал над шатрами соседей. Его покрывали широкие складки блестящей шелковой ткани, подхваченной вервием с золотыми кистями, а венчали пышные султаны, которыми ветер играл, словно веерами; шатер занимал центр обширной поляны, окруженный занавесом из великолепных берез и высоченных сосен. Перед шатром, на лакированном и инкрустированном драгоценными камнями столе была раскрыта священная книга Коран; ее страницы из тончайшего листового золота были покрыты изящной гравировкой. Наверху полоскалось татарское знамя, украшенное четырехчастным гербом эмира.
Вокруг поляны полукругом выстроились шатры главных сановников Бухары: главного конюшего, имевшего право сопровождать эмира до самого въезда во дворец; главного сокольничего; «хуш-беги» — хранителя ханской печати; «топчи-баши» — командующего артиллерией; «ходжи» — главного советника, удостаиваемого поцелуя принца и права появляться перед ним с расстегнутым поясом; «шейх-уль-ислама» — главы законоведов и представителя священников; «кази-аскева», который в отсутствие эмира разбирает все споры, возникающие меж военными чинами, и, наконец, главного астролога, чье дело — обращаться к звездам за советом всякий раз, как только хан задумает сменить место своего пребывания.
Когда в лагерь привели пленных, эмир находился в своем шатре. Наружу он не показался. И разумеется, к счастью. Любое его слово или жест могли бы оказаться сигналом к кровавой расправе. Но он замкнулся в одиночестве, которое и составляет отчасти величие восточных королей. Тот, кто не показывается людям, вызывает у них восхищение, а пуще всего — страх.
Для пленников должны были отгородить место, где им, терпевшим скверное обращение и полуголодное существование, страдавшим от капризов местного климата, оставалось ожидать волеизъявления Феофар-хана.
Самым послушным, если не самым терпеливым из них, был, конечно, Михаил Строгов. Он шел, куда его вели, ведь вели его туда, куда он и сам стремился, да еще в условиях такой безопасности, о какой на этом пути от Колывани до Томска ему — будь он свободен — нечего было и мечтать. Бежать, не дойдя до этого города — значило обречь себя на риск попасть в руки дозорных, сновавших по степи. Восточная граница уже захваченных татарами земель располагалась не далее восемьдесят второго меридиана, проходящего через Томск. Стало быть, перейдя этот меридиан, Михаил Строгов мог уже оказаться за пределами вражеских зон и без опасения пересечь Енисей и, прежде чем губернию захватит Феофар-хан, достичь Красноярска.
«Как только я попаду в Томск, — твердил он, подавляя приступы нетерпения, которыми не всегда мог управлять, — я в считанные минуты выберусь за передовые посты, и тех двенадцати часов, что я выиграю у Феофар-хана и Огарева, мне хватит, чтобы попасть в Иркутск раньше них!»
Чего Михаил Строгов и впрямь боялся больше всего, и не без причин, так это прибытия в татарский лагерь Ивана Огарева. Помимо опасности быть узнанным он каким-то чутьем сознавал, что именно этого предателя важно было опередить. Он понимал также, что соединение войск Ивана Огарева с войсками Феофар-хана довело бы численность захватчиков до того предела, когда их объединенная армия всей своей мощью двинулась бы на столицу Восточной Сибири. Поэтому он то и дело прислушивался, не зазвучат ли фанфары, возвещая прибытие первого заместителя эмира.
С этой мыслью связывалось и воспоминание о матери, которую задержали в Омске, а также о Наде, которую увезли в лодках по Иртышу, такой же пленницей, как и Марфа Строгова! И он бессилен им помочь! Увидит ли он их когда-нибудь? От этого вопроса, на который он не смел ответить, у него мучительно сжималось сердце. Среди прочих пленников привели в татарский лагерь и Гарри Блаунта с Альсидом Жоливэ. Михаил Строгов — их бывший спутник, захваченный вместе с ними на телеграфной станции, знал, что корреспондентов, как и его, держали за той же загородкой, охранявшейся множеством часовых, но вовсе не пытался к ним подойти. Его мало интересовало, по крайней мере сейчас, что могли они думать о нем после случившегося на почтовой станции в Ишиме. К тому же он хотел быть сам по себе, чтобы при случае действовать независимо. Поэтому и держался в стороне.
