Владимир Санин - Не говори ты Арктике – прощай
Забегаю вперед: в форме «Метелицы» я чувствовал себя превосходно. Невесомая и поразительно теплая, она вызывала зависть у многих полярников, которые сочли, что если я и не выгляжу в ней миловидной и элегантной женщиной, то и не похож на пугало, каким казался в старом обмундировании.
Да, еще добавлю: унты, не пудовые, как раньше, а облегченные, сделанные по индивидуальному заказу народным умельцем, дал мне в поездку Михаил Кузнецов, муж Валентины.
Распрощавшись с Москвой, я выехал в Ленинград, откуда полярники берут старт и в Антарктиду, и в Арктику. Весть о том, что отныне я не «кошка, гуляющая сама по себе», а полноправная «метелица», Алексей Федорович Трешников воспринял со свойственным ему юмором, пожелал удачи, и, вдохновленный его напутствием, я спецрейсом вылетел на Северную Землю.
Остается лишь добавить, что активнейшее участие в разработке нашего плана принимал Валерий Лукин, которого с «Метелицей» связывает давняя дружба. Именно к нему-то, по его приглашению, я и летел на Средний, где базировалась «прыгающая» экспедиция.
Так что у меня будут и «Метелица», и Лукин — перспектива, о которой можно только мечтать.
О ГОСТИНИЦЕ, МУЗЫКЕ И ПРОЧЕМ
Наш борт приземлился на Среднем ночью. По-другому не бывает — полярные самолеты всегда прибывают к месту назначения в самое неудобное для меня время — ночью или ранним утром, когда мне особенно хочется спать. Летчики обычно ссылаются на погоду или волевые решения руководителя полетов, но закон больших чисел свидетельствует, что это не простое совпадение, а злостный умысел со стороны полярной авиации, которая никогда не считалась с режимом моего сна. И не только моего: ведь кто-то меня встречает и, следовательно, тоже не спит, бормоча по моему адресу проклятия и репетируя радостное «добро пожаловать!».
На сей раз обошлось без церемоний. Два молодых человека, Валерий Карпий и Володя Чурун, отрапортовали, что за какую-то провинность именно они отряжены Лукиным для торжественной встречи, а через несколько часов им вылетать на работу, и посему они чрезвычайно довольны, что не спят и морозят свои шкуры на взлетно-посадочной полосе. Затем встречающие подхватили мои вещи, сунули их вместе со мной в вездеход, и через несколько минут мы прибыли в давно знакомую летную гостиницу, где экспедиция занимала битком набитую кроватями обширную комнату. Указав мне на свободную койку, Карпий и Чурун улеглись и спустя мгновение так захрапели, что едва не перекрыли богатырский, не имеющий себе равных храп Валерия Лукина, храп удивительной силы, с переливами, свистом и взрывными аккордами. Если бы нашелся композитор, способный сопроводить его музыкой, он создал бы оригинальнейшее произведение искусства. Моя койка на втором ярусе оказалась в непосредственной близости от койки Лукина, и все последующие ночи мне снились свирепые ураганы и гул моторов, а бывало, когда храп достигал апогея, я подпрыгивал на койке, как акробат на батуте. Забегаю вперед: с той поры, бывая с Валерием в совместных командировках, я прилагал все усилия, чтобы день проводить только с ним, а ночью быть от него как можно дальше.
Некоторое время я лежал, чутко прислушиваясь, убедился в том, что заснуть не удастся, тихонько сполз вниз и начал знакомиться с действительностью. Пройдя вдоль кроватей, я отметил, что Лукин осуществил свою давнюю мечту: экспедиция сплошь состояла из совсем молодых людей. Возможно, поэтому над его кроватью висела скалка — веками проверенное орудие воспитания у младших уважения к старшим. Все свободное от кроватей пространство было загромождено ящиками, рюкзаками, чемоданами — типичное экспедиционное жилище, облагороженное гитарой, магнитофоном и транзистором.
Затем я вышел в коридор, по которому непрерывно сновали люди — экипажи самолетов, прилетевших и улетавших. Одни экипажи комнаты освобождали, другие их занимали, мест не хватало, и неудачники спали в коридорах на чем придется, не реагируя на топот ног, шум, гам, ругань с диспетчерской по телефону и сочные реплики покидавших гостиницу, дружно крестивших умывальник, холодный туалет и особенно столовую.
Будь благословенна, летная гостиница на Среднем! Сердечное тебе спасибо за то, что ты не раз предоставляла мне крышу над головой, обогревала и лелеяла. В твои обшарпанные комнаты, на твои продавленные койки рвутся воздушные бродяги со всей Арктики, которые, имей они возможность, охотно полетели бы в любой другой аэропорт, ибо хуже гостиницы на Среднем я в полярных широтах пока что не видел и, по заверениям летчиков, не увижу. По-настоящему отдохнуть, выспаться в этой гостинице невозможно — и потому что в сезон она в несколько раз переполнена, и потому что в каждой комнате постояльцы вынуждены готовить себе на электроплитках еду, ибо питаться в столовой осмеливаются лишь отчаянные храбрецы, обладающие железным здоровьем. Один знакомый летчик высказал мне свою заветную мечту, чтобы на Средний в разгар сезона прибыла коллегия Министерства гражданской авиации, и чтобы на неделю задула пурга, да так, что носу не высунешь, и чтобы всю эту неделю члены коллегии питались в летной столовой, на цыпочках входили в замусоренный умывальник и подмораживались в холодном туалете…
Ладно, не для того я сюда прилетел, чтобы критику на гостиницу наводить, мне еще «Метелицу» нужно будет здесь разместить, а где? Озадаченный этим нелегким вопросом, я возвратился в нашу комнату — как раз в ту минуту, когда на тумбочке у изголовья Лукина со звоном запрыгал будильник. Как всегда в таких случаях, разбуженные некоторое время с отвращением изучали свои часы; убедившись, что будильник не наврал и сейчас в самом деле четыре часа утра, иные с молчаливым стоицизмом, а другие с подобающими сему случаю эмоциями поднимались, влезали в штаны со шлеями и спешили в расположенный в дальнем конце коридора умывальник.
— Очень отрицательно относятся к подъему, — комментировал Лукин, — никакой радости на лицах. Зато обратите внимание на их аппетит — орлы!
На завтрак дежурный Чурун изжарил на гигантской сковороде яичницу из тысячи яиц — это примерно, на глазок. Она была съедена без остатка под аккомпанемент рвущихся из магнитофона воплей музыкального ансамбля «Примус» — на мой взгляд, слишком уж разудалого; высказываться, однако, об этом я не стал — а вдруг побьют? В дальнейшем, по нескольку раз на день принудительно слушая «Примус» и наблюдая за реакцией ребят, я пришел к неутешительному выводу, что стал безнадежно старомодным ретроградом и шансов на исправление нет никаких: раздирая уши воплями «только баба Люба, только баба Люба понимает меня!», «Примус», как и некоторые другие ВИА, никаких добрых чувств во мне не пробуждал. А ребятам — нравилось. И нелепо было бы объяснить это лишь протестом против однообразных и довольно скучных музыкальных радиопрограмм. Многие композиторы ужасно обижаются на самодеятельные ансамбли, требуют принимать административные меры, которыми, как известно, вкусы не формируются: будучи в глубине души кое в чем согласен с обиженными, я все-таки исхожу из того, что молодежь всегда права, и если вам нечего противопоставить ВИА и безымянным бардам, либо честно признайте свое банкротство, либо начните работать по-новому, попытайтесь завоевать молодежь не выступлениями в печати или на собраниях, а своими произведениями. То же самое, впрочем, относится к писателям, художникам и кинематографистам, которые тоже часто жалуются, что их недостаточно хорошо понимают и принимают. Случается, конечно, что гении опережают время и завоевывают признание лишь последующих поколений, но на столь высокий ранг деятели нашего культурного фронта, кажется, не претендуют.
