Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой
— Вы, должно быть, по тем временам неплохо жили, — заметила Пупа. — У нас еды вообще, почитай, не было. Там, где я жила, la veglia выглядела по-другому. Все собирались у огня, чисто вымытые, в свежих рубашках и платьях. Поднявшееся хлебное тесто ставили в madia, шкаф для выдержки теста, а в очаге закипал чайник. Хозяйка дома приносила тесто из madia, клала в самую большую свою миску и ставила на стол перед огнем. Каждый отрывал немножко теста и катал между ладонями, раскатывая в короткие тонкие шнурки вроде грубой пасты. Каждый кусочек пасты осторожно обваливали в блюде муки из твердой пшеницы и клали на поднос. Так продолжалось, пока все тесто не превращалось в пасту. Тогда с подноса ее пересыпали в кипящую воду, а когда она всплывала на поверхность, вынимали шумовкой и складывали в ту же миску, заранее согретую. На дно ее наливали чуточку хорошего масла и щедрую горсть тертого сыра пекорино. Чашка бульона, немного сыра, еще несколько капель масла, еще бульон и перец, только что намолотый нетерпеливыми руками. Потом все перемешивали и раздавали деревянной лопаткой. Мы называли это лакомство pizzicotti — щепотками. Ужин, сделанный, почитай, из ничего.
— Это было в войну? — заинтересовалась я.
— Что именно?
— Ну, когда вы варили «щепотки» и устраивали складчину из крох мяса, чтобы приготовить ужин.
— Нет. То была не война, то была жизнь. Даже хорошие времена были не слишком хороши, — сказал Барлоццо. — По правде сказать, обычно мы выкручивались, но приходилось исхитряться. Пока земля еще не промерзала, мы собирали все, что могли: травы, дикий лук, каштаны, фиги, грибы, ягоды. И всегда немного откладывали, сушили или консервировали на зиму. А если в садах не хватало паданцев, совершали налеты при луне. Так что у нас бывали и груши, и яблоки, и вишни, персики, сливы, а случалось, и айва, хурма, гранаты. И тут мы пировали, упиваясь спелостью, всасывая сладкий сок изобилия, но кое-что откладывали на потом. Сохраняли до других, не столь сладких времен, которые всегда наступали. И то же самое с тем, что выращивали сами. У нас был виноградник, и мой отец и дяди делали крепкое красное вино, без которого жизнь impensabila, немыслима. Оно было для нас пищей, как хлеб, как кофе, который мы чаще всего варили из трав и кореньев. Мы сушили помидоры, белые бобы и кукурузу, чтобы смолоть в желтую муку. Ни у кого из нас не хватало денег на покупку того, что было нужно или чего хотелось, и мы жили взаимопомощью, менялись, давая другому то, чего ему не хватало, и все, что мы сумели вырастить, собрать, подстрелить или украсть, переходило из рук в руки. Но менялись не как попало.
Были правила, твердые и постоянные, их все уважали. Двухлитровый кувшин вина пастух выменивал на двухкилограммовый круг молодого сыра. Если могли, мы приносили пастуху ужин, а на следующее утро возвращались, неся в кастрюле мягкую, как сливки, рикотту, которую он только что сварил из молока вечерней дойки, добавив немного утреннего молока. Но больше всего я радовался, когда пастух выносил ту же кастрюлю, полную сыра. А банки и котелок для варки консервов были семейной драгоценностью.
Мой отец сказал бы, что банки с консервами выглядели куда наряднее, чем я: отмытые, завернутые в чистые тряпочки и запрятанные от волков. И все-таки иногда приходилось голодать. Запасы кончались раньше нового урожая. Это был голод. Иногда настоящий голод. Такой, что мы ни о чем другом и думать не могли. Мать нарезала хлеб, прижимая большой круглый каравай к груди. Он все уменьшался. Она резала левой рукой, справа налево. Я сидел и смотрел на нее. Ночью мне стало плохо, и я пожаловался ей. Помнится, дело было не только в голоде, меня пугала слабость от недоедания. Я был слишком юным, чтобы постичь ритм нашей жизни. Мне уже казалось, так было всегда. Мать вошла ко мне, в темную, тихую, холодную комнатку. Она несла что-то, завернутое в ткань, — внесла как святыню. «Это сокровище, у меня для тебя сюрприз. Вот, сядь, возьми и открой. Давай», — сказала она, словно не обманывала. Я чувствовал, что под тканью просто хлеб. И не радовался. «Нет-нет, не просто хлеб. Хлеб с сыром. Смотри! — Она откинула ткань. — Смотри, вот хлеб. А вот сыр. Ну, закрой глаза и попробуй, как вкусно. Это особенный ужин, только для тебя. Откуси. Видишь? Толстый мягкий кусочек marzolino. Совсем как масло. Как раз такой, как ты любишь». Я закрыл глаза, вцепился в ее руку и откусил кусок, который она поднесла к моим губам. Конечно, там не было сыра, просто два ломтика хлеба, один на другом. Но ее волшебство сработало. Я чувствовал вкус сыра. Действительно чувствовал. Я ел сперва медленно, потом все быстрее и не открывал глаз. А когда открыл, увидел, что она плачет, улыбается и всхлипывает. Думаю, это самое мучительное для матерей: голодные дети и пустой карман.
Лучше бы Князь не заводил разговора о veglia, потому что теперь я расспрашивала его каждый день.
— А у кого был такой просторный дом, чтобы там собирать veglia?
— Смотря о какой veglia речь. Если собиралось всего двадцать-тридцать человек, можно было у Пупы, а если приглашать всю деревню, мы сходились на площади, складывали костер, а в бар бегали греться, — объяснял он, как будто мы и впрямь задумывали такую вечеринку.
Он угадал, как захватила меня эта мысль, и засмеялся вслух прежде, чем я заговорила:
— Ну вот. Так и сделаем. Повесим объявление в баре и…
— И напишем, что это в честь возвращения Флори, — перебил он.
— Что? Когда? И ты мне не сказал!
— Говорю через тридцать минут после того, как сам узнал. Она сказала, что чувствует себя достаточно здоровой и соскучилась по дому. И по нас, думаю, хотя этого она не говорила. Я поеду за ней в среду утром. Дадим ей несколько дней отдохнуть и назначим veglia на вечер воскресенья.
Я долго смотрела на Князя и видела, что он и сам возвращается домой, возвращается к самому себе, смывает ненастье, которое в большей или меньшей степени стояло в нем все эти недели. Мы сидели и улыбались друг другу, и каждый посылал другому затупленный кинжал, каждый старался не заплакать первым.
Письма и записки покрывали каждый сантиметр двери в дом Флорианы — черную дверь с молотком в виде львиной головы.
Три высокие цементные ступеньки крыльца покрыты цветами, больше всего бутоньерок из мелких полевых цветов с короткими стебельками, завернутыми в алюминиевую фольгу или мокрый платок. Кто-то из деревенских женщин организовал бригаду поварих, и каждая в тот или иной день недели приносила Флориане обед или ужин. Меня организаторша попросила приносить ogni tanto, сласти, или хлеб, только нечасто — она уже знала мою страсть перекармливать людей. Домохозяйки, шоферы, посыльные, дровосеки, служанки, которые позаботятся о ее нарядах, — все предлагали свои услуги радостно и любовно. А Флори, само собой, так же осторожно и любовно, сперва робко протестовала, потом выразилась более определенно, заверив соседей, что, если будет нужна помощь, она сама попросит. Если понадобится.
