Жюль Верн - Жангада
Мы видим, он был чудаком, и нетрудно понять, как много потерял Жоам Дакоста со смертью судьи Рибейро, когда дело его перешло к этому несговорчивому судье.
Впрочем, в этом деле задача Жаррикеса была очень упрощена. Ему не приходилось вести следствие или дознание, направлять прения в суде, вырабатывать решения, подбирать соответствующие статьи закона и, наконец, выносить приговор. К несчастью для икитосского фермера, все эти процедуры были уже сделаны. Двадцать три года назад Жоам Дакоста был арестован, судим за преступление в Тижоке, срок отмены наказания за давностью еще не наступил, никакого ходатайства о смягчении приговора подавать не разрешалось, никакое прошение о помиловании не было бы принято. Следовательно, оставалось только установить личность преступника и, как только придет приказ из Рио-де-Жанейро, выполнить решение суда.
Но, без сомнения, Жоам Дакоста заявит о своей невиновности, скажет, что осужден несправедливо. Долг судьи, каково бы ни было его личное мнение, выслушать осужденного. Весь вопрос в том, какие доказательства сможет он представить в свою защиту. Если он не мог привести их своим первым судьям, в состоянии ли он привести их теперь?
Это и следовало выяснить на допросе.
Надо, однако, признать, что когда приговоренный к смерти, живущий счастливо и беззаботно за границей, добровольно возвращается на родину, чтобы явиться в суд, которого по опыту прошлого должен бояться, — это случай редкий, любопытный, он должен заинтересовать даже судью, пресыщенного всякими неожиданностями в судебных процессах. Как знать, было ли это со стороны преступника, которому надоела такая жизнь, глупой и наглой выходкой или стремлением любой ценой доказать несправедливость приговора? Всякий согласится, что проблема была необычная.
Итак, на следующий день после ареста Жоама Дакосты судья Жаррикес отправился в тюрьму на улицу Бога-сына, где был заключен арестант.
Тюрьмой служил бывший монастырь на берегу одного из главных каналов города. Прежних добровольных затворников в этом старом здании, плохо приспособленном для своего нового назначения, сменили теперь узники поневоле. Комната, отведенная Жоаму Дакосте, не походила на мрачные камеры, где в наше время арестанты отбывают наказание. Это была просто монашеская келья с выходившим на пустырь решетчатым окном без «козырька», со скамьей в одном углу и соломенным тюфяком в другом и кое-какими предметами первой необходимости.
Из этой самой кельи Жоама Дакосту вызвали 25 августа около одиннадцати часов утра и привели в кабинет для допросов, устроенный в прежней монастырской трапезной.
Судья Жаррикес был уже там, он сидел за столом в высоком кресле спиной к окну, чтобы лицо его оставалось в тени, а свет падал только на лицо арестанта. Его письмоводитель сидел на другом конце стола, засунув перо за ухо, равнодушный, как все судейские чиновники, всегда готовые записывать любые вопросы и ответы.
Жоама Дакосту ввели в кабинет, и его стража вышла по знаку судьи.
Жаррикес долго вглядывался в осужденного. А тот поклонился ему и стоял, держась, как и подобало — не вызывающе и не подобострастно, с достоинством ожидая, когда ему станут задавать вопросы, чтобы отвечать на них.
— Имя и фамилия? — начал судья Жаррикес.
— Жоам Дакоста.
— Возраст?
— Пятьдесят два года.
— Где вы живете?
— В Перу, в деревне Икитос.
— Под какой фамилией?
— Под именем Гарраль, это имя моей матери.
— Почему вы взяли себе это имя?
— Потому что я двадцать три года скрывался от бразильской полиции.
Ответы были так точны и так ясно свидетельствовали, что Жоам Дакоста решил признаться во всем — и в своем прошлом и в настоящем, — что судья Жаррикес, не привыкший к такому поведению, вздернул выше свой длинный нос.
— А почему бразильская полиция преследовала вас?
— Потому что в 1826 году я был приговорен к смертной казни по делу о краже алмазов в Тижоке.
— Значит, вы признаете, что вы Жоам Дакоста?
— Да, я Жоам Дакоста.
Все ответы были даны очень спокойно и совершенно просто. Маленькие глазки судьи, спрятавшиеся под полуопущенными веками, казалось, говорили: «Вот дело, которое пойдет как по маслу!»
Между тем приближалась минута, когда полагалось задать неизменный вопрос, за которым следовал неизменный ответ обвиняемого, кто бы он ни был: «Ни в чем не виноват».
Пальцы судьи Жаррикеса начали тихонько барабанить по столу.
— Жоам Дакоста, — спросил он, — что вы делаете в Икитосе?
— Я владелец фазенды и управляю довольно крупным поместьем.
— И оно приносит доход?
— Большой доход.
— Давно вы покинули вашу фазенду?
— Больше двух месяцев назад.
— Зачем?
— Для этого, господин судья, у меня был повод, но истинная цель заключалась в другом.
— Какой повод?
— Сплавить в провинцию Пара большой плот строевого леса, а также груз сырья, добытого на берегах Амазонки.
— Ага! — сказал Жаррикес. — А какова была истинная цель вашей поездки?
Задав этот вопрос, судья подумал: «Ну, теперь пойдут всякие увертки и вранье!»
— Истинной моей целью, — твердо сказал Жоам Дакоста, — было вернуться на родину и отдать себя в руки правосудия моей страны.
— В руки правосудия! — воскликнул судья, подскочив на кресле. — Отдать себя… добровольно?
— Добровольно!
— Почему?
— Потому что я устал, мне было невмоготу жить во лжи, под чужим именем, потому что я хотел вернуть моей жене и детям имя, которое им принадлежит, потому, наконец…
— Потому что?
— Я невиновен!
«Этого я и ждал!» — подумал судья Жаррикес.
И, в то время как его пальцы барабанили на столе что-то вроде марша, он кивнул Жоаму Дакоста, как бы говоря: «Ну-ну, рассказывайте вашу басню! Я знаю ее наперед, но не стану вам мешать рассказать ее по-своему!»
Жоам Дакоста понимал, что судья относится к нему не очень доброжелательно, но делал вид, что ничего не замечает. Он рассказал всю свою жизнь, говорил очень сдержанно, не изменяя своему спокойствию, не упуская ни одного обстоятельства до и после приговора. Он не выставлял напоказ ни достойную и окруженную уважением жизнь, которую вел после побега, ни свято выполняемых им обязанностей главы семьи — мужа и отца. Он подчеркнул лишь одно обстоятельство: он прибыл в Манаус, чтобы потребовать пересмотра своего дела и добиться оправдания, — приехал сам, хотя ничто его к тому не принуждало.
Судья Жаррикес, заранее предубежденный против всякого обвиняемого, не прерывал его. Он только устало щурился, как человек, в сотый раз слушающий одну и ту же историю; а когда Жоам Дакоста положил на стол свои записки, то даже не пошевелился, чтобы их взять.
