Лариса Васильева - Альбион и тайна времени
Спотыкаясь о строительный мусор, доски и щебенку, шаря руками перед собой, поднимались мы с Пегги все выше и выше. Сначала мы шли в полумраке, свет лампы провожал нас, медленно убывая на каждом этаже. Глаза привыкали к темноте постепенно, я уже различала стены длинных коридоров и между ними клетушки комнат. Почему-то совершенно забыв о Дональде — главной цели нашего восхождения, я думала о том, как очень скоро дом этот заполнится людьми и станет мозгом и сердцем какой-то деловой силы. Сюда будут по утрам стекаться люди со всех концов города и пригородов, а вечером станут быстрым потоком вытекать из него, и он будет ночевать пустой, полный бумаг и дел, спрессованных в банкноты. Зачем строится еще один небоскреб, ведь известно всей стране, что эти стройки прекращены? Видимо, его начали до постановления, и уже не было резона останавливать стройку, в которую вложен капитал. И может статься, судьба небоскреба будет столь же печальной, сколь не весела она у его старшего брата небоскреба «Тотэма», венчающего восточный конец шумной Оксфорд-стрит. Он пустует уже добрый десяток лет с самого первого дня своего существования. Гарри Хаймс, владелец «Тотэма», богач и крупный делец, земельный спекулянт вычислил, что сдавать небоскреб и обслуживать его стоит дороже, чем держать пустым. Не кто иной, как Пегги и Дональд были участниками демонстративной акции против пустующего «Тотэма», а вернее всего против спекулянтов землей в стране, где тысячи людей ночуют на улице, не имея жилья. Дональд даже был среди тех, кто хитростью пробрался в нутро «Тотэма» забаррикадировался там на несколько дней, выбросив из окон плакаты и лозунги: «Дома для людей, а не для спекуляции», «Лондон принадлежит народу», «Человеку нужна крыша». В назначенный день, когда демонстранты должны были покинуть здание, завершив свою демонстративную акцию, мы с Пегги пришли на площадь перед «Тотэмом». Остановилось движение, люди все прибывали. Пегги оставила меня на тротуаре, пробившись к высокому крыльцу «Тотэма», и через минуту я увидела ее уже на крыльце в окружении молодых людей — организаторов всей операции. Под громкие одобрительные крики толпы демонстранты вышли из небоскреба. Был долгий митинг. Речи звучали гневные, умные, справедливые. Когда я потом присоединилась к Пегги и Дональду, мы зашли в ближайшее кафе съесть чего-нибудь, Дональд был хмур:
— Ничего у нас не выйдет. Выпустили пары и успокоимся. Люди будут спать на улицах, а богачи процветать.
— Капля долбит камень, — привела я пословицу, и Пегги ухватилась за нее.
— Если ты и тебе подобные, — набросилась она на Дональда, — будете впадать в пассивную панику, ничего вообще не выйдет из наших попыток. Ненавижу это настроение! — ударила кулаком по столу.
Итак, я все же вернулась к Дональду. «Почему он вдруг запил и пошел бросаться с небоскреба? — запоздало подумала я. — Почему я не волнуюсь, ведь возможно, уже случилось нечто страшное и, наверно, надо было сначала обойти стройку и поискать тело на земле». Я не волновалась, совершенно внутренне уверенная в том, что никакой Дональд никуда не бросился, а скорей всего спит где-нибудь в углу этого пустого великана.
— Пегги, вы думаете, что ничего не случилось с ним? Как мы его тут найдем? Может быть, походим по этажам?
Она остановилась и повернулась ко мне. Дышала легко, словно и не преодолела уже добрых двух десятков этажей:
— Он на самом верху. Он любит высоту и простор, когда напьется. Он никуда не бросится, не волнуйтесь.
— Но разве Дональд пьяница?
— Дональд напивается с горя или с радости два раза в год.
Мы продолжали подъем. Камень соскользнул из-под ступни Пегги, больно ударил меня по ноге и с грохотом полетел вниз по лестнице. Все здание мгновенно наполнилось эхом, оно перекатывалось и гремело. И навстречу ему возник другой шум: трепеща крылами, над нашими головами заметались, забились птицы. Это были голуби, облюбовавшие здесь ночлег. Они натыкались на наши руки и головы, в испуге отпрядывали, исчезали в пролете лестницы и вновь возникали над нами. Стало страшно, мы с Пегги, не сговариваясь, замерли и присели на корточки, прикрыв головы руками. Черная ночь в небоскребе, взметнувшиеся птицы, лестница в никуда и тревожная неизвестность впереди там, наверху — не слишком ли много для двух женщин, пусть даже и не робкого десятка. Сердце во мне колотилось, сильно и гулко, не страх это был, а нечто подобное ужасу, который возникает у детей, когда перед сном гасят свет, а ребенок только что прочитал страшную сказку, и на него из угла начинают глядеть мерцающие глаза дикого зверя; потрескивание шкафа чудится приближением чудища, а очертания предметов тоже не предвещают ничего приятного, и дитя натягивает одеяло на голову, долго слушает биение своего сердца и, наконец, обессиленно засыпает.
Но вот мы на крыше. Несмотря на поздний час и безлуние, там наверху было почти светло. Темно-кирпичного цвета небо, я бы даже сказала рыжего, висело над нами близким и плотным потолком. Далеко внизу был ночной город, и был он полон тоже рыжих огней, видимо, они-то и окрашивали небеса. Этот цвет освещения заведен в стране издавна против туманов, кое-где он смешивается с белыми огнями, но все же преобладает. Длинные гирлянды, иногда прямые, как струны, иногда извивающиеся причудливо, были похожи на неведомые письмена — азбуку ли давно ушедших племен или алфавит вечности, хранящий в себе тайну Времени, А были это фонари улиц, по которым я хаживала и знала которые вдоль и поперек, улиц, точно предназначенных и уж если хранящих тайны, то человеческие, земные, отнюдь не секреты Высокого Космоса.
У стены квадратного строения, которые всегда бывают на крышах, с подветренной стороны, мы нашли Дональда. Он мирно спал, похрапывая, опустив голову на грудь. Спутанные волосы совсем закрыли ему лицо. Пегги присела на корточки и тормошила его. Дональд проснулся, что-то пробормотал и норовил снова уснуть, но мы не дали ему и потащили вниз. Наше тревожное восхождение с трепещущими над головами птицами было сущим пустяком перед нашим спуском с такой тяжелой и неуправляемой ношей. Дональд упирался, падал, бормотал невнятное, безвольно обвисал на наших не очень сильных руках. Мне казалось — это мучение не кончится никогда.
— Простите меня, — сказала чуткая Пегги, — но ведь вы сами потащились со мной. Простите, пожалуйста. Уже скоро.
И мое раздражение мигом прошло. Как удивительно просто устроен человек. Как, в сущности, легко управлять его чувствами, будучи чутким и снисходительным. И как удивительно люди не умеют этого, делать, часто живя в тесной близости, а в сущности на разных планетах. Как многое зависит в отношениях человеческих от интонации сказанного. Люди вообще придают куда большее значение словам, чем поступкам. Открытия науки и технические революции изнеживают, истончают душу человека, точно знающего, что никакого бога нет и не будет, и не надо, а есть реалии единственно полученной от природы жизни. Если вам не посчастливилось посвятить себя служению высоким идеалам, а вы всего-навсего живете на земле, что само по себе — великое счастье, вы чаще всего озабочены в связи с собственной персоной желанием тепла и уюта: удовольствие от общения с людьми сводится к разговорам, и в них вы достигаете порой больших успехов. Однако почему-то словесные упражнения чаще всего направлены к самоутверждению личности. Наконец мы на земле, А тут оказывается проблема посложнее. Том, правда, помогает там вывести Дональда на улицу, где, может быть, посчастливится поймать машину, но машин нет. Три часа ночи. Иногда проносятся такси, но все они «идут в парк». Я использую испытанный дома прием взвинчивания платы и предлагаю двойной тариф, но ни один таксист и слушать не хочет. Другая нация. Странно. А ведь у них инфляция, и они считают каждый пенс, зачем же упускают возможность заработать? Я не спрашиваю Пегги, ей не до моих любопытств, и оставляю эту черту островитян пока что не изученной.
