Вячеслав Веселов - Дом и дорога
Он сидит в углу кузова и старательно чистит свою бороденку, пропыленный, в грязной панаме, с облупившимся носом. Очень трогательна сейчас эта его забота о впечатлении, какое он произведет в приличном доме.
— У нас опять пустая могила, — вздыхает Борис. — Глаза бы не глядели на эти курганы.
— Ты рано устал, — говорит Олег.
— Нет, в самый раз. Устал, значит, живу, воображение требует новых впечатлений. Через неделю мы привыкнем рыть могилы, начнется быт... Тогда пиши пропало.
Я выглядываю из машины. Над пустыней висит желтая мгла, гор не разглядеть, свистит над древними могилами ветер. Песок, пыль, прах...
4Когда требовалось ехать в Шаартуз за продуктами, я первым изъявлял готовность. Такое доброхотство многим стало казаться подозрительным. И впрямь, что интересного могло быть в этих поездках, если сразу после работы надо было опять куда-то ехать, таскать бумажные мешки с хлебом и консервами, снова трястись в машине, а потом ужинать в одиночестве. Олег с Сережей полагали, что я в их отсутствие опустошаю единственный в Шаартузе книжный магазин. Была в них эта уверенность, что в маленьких городках обязательно найдутся книги, которые им не удалось купить в Ленинграде. Они в Бухару-то собирались после экспедиции только затем, чтобы порыться там в книжных лавках. «У тебя после этих поездок подозрительно блестят глаза, — сказал Андрей. — Я знаю, ты накачиваешься на базаре местным вином». Борис никак не прокомментировал мои отлучки, но, кажется, и он подозревал меня в каких-то преступных слабостях.
Между тем все объяснялось просто. Я давно мечтал подстричься, но каждый раз моя затея заканчивалась ничем. В парикмахерской так медленно стригли и брили, так пространно и с таким жаром обсуждали неизвестные мне проблемы, что нечего было и думать дождаться своей очереди.
Визит в парикмахерскую, как я заметил, был одним из ритуалов, неукоснительно соблюдаемых жителями Шаартуза. Входил с улицы человек. Мастера бросали работу и шумно его приветствовали. Вошедший пожимал руки, присаживался у стены или просто уходил. Да, вот так: появлялся, обменивался рукопожатиями и молча уходил — ритуальное действо.
Когда сегодня я занял свое место у стены, вошел коренастый парень с бронзовой шеей борца. Он был само радушие — улыбался, энергично тряс руки. Мастера хором спросили: «Какое место?» Парень ответил: «Призовое!» — и довольный покинул заведение. Парикмахерская служила своего рода клубом, где можно было встретить знакомых, обсудить виды на урожай или последние новости. Она была таким же клубом, как и чайхана, разве что здесь не подавали чай да не было видно клеток с красноклювыми перепелками.
Все, решил я. Кровь из носа! Не уйду, пока не подстригусь.
Это была обыкновенная районная парикмахерская — обшарпанные стены, мутные зеркала, топорные тумбочки, термосы с горячей водой, которую кипятили тут же за ситцевым пологом. Транзисторный приемник, аккуратно перевязанный веревочкой, без устали гонял восточные мелодии: громко звучали какие-то трубы, барабаны...
Стены парикмахерской украшали плакаты. Один был спортивный — «От значка ГТО — к олимпийским медалям». Другой призывал страховать имущество: в комнате, тесно заставленной мебелью, сидела все та же незабвенная семья и рассматривала страховой полис. На третьем плакате можно было прочесть: «Машрубот — душмани саломатист!» (Алкоголь — враг здоровья). Со стены на вас смотрел человек с лиловым носом и заплывшими глазками.
Мастеров было трое. Место в углу занимал томный красавец с лоснящимися пунцовыми щеками. Он-то и оказался любителем музыки. Когда в парикмахерской переставали звучать дутары и барабаны, наш меломан подходил к приемнику и, держа бритву на отлете, начинал вертеть ручку настройки. Одарив клиентов новой порцией музыки, он возвращался в свой закуток, оклеенный фотографиями луноликих красавиц из индийских фильмов. Другой брадобрей был неказист — сухонький, рыжеватый, в рваном халате и пыльных калошах поверх мягких сапог — ичигов.
Я попал к молодому, щегольски одетому мастеру: лаковые туфли, отутюженные брюки, свежая сорочка. Из-под халата выглядывал узел пестрого галстука. Свои новенькие, блестящие инструменты парень аккуратно разложил перед зеркалом, да и сам он тоже был весь новенький, свежий, опрятный. Двигался он легко, его профессиональные жесты были подчеркнуто изящны — он точно любовался ими. Парень, должно быть, получил специальное образование, участвовал в конкурсах «мастеров красоты» и, судя по всему, любил свое дело. Он представлял последнее поколение цирюльников, «новую волну», так сказать. Все молодые мастера, которых я встречал раньше, выглядели в парикмахерских людьми случайными. Скуку и отвращение читал я на их лицах. Своим видом они давали вам понять, что только обстоятельства помешали им стать полярными капитанами и летчиками-испытателями.
Парень укутал меня простыней и начал взбивать мыльную пену.
— Постричь, — сказал я. — Коротко.
Парень поставил чашку на стол и что-то быстро сказал по-своему. Мастера и клиенты расхохотались.
Что я такого сказал? Мне вовсе не хотелось кого-то веселить.
— Постричь, — повторил я. — Длинные волосы, неудобно. Бани нет. Экспедиция. Могилы. Пыль и песок. Пустыня... Коротко, очень коротко.
Мастера бросили работу и заговорили все разом. Они перебивали друг друга, цокали языками, щелкали пальцами, закатывали глаза, качали головами, били себя в грудь. До меня долетали отдельные слова: бриться... хорошо... жарко... все бреются... прохладно... хорошо...
— Гигиенично, — сказал мой мастер.
— Ладно, — сказал я. — Гигиенично, хорошо, прохладно, все бреются.
Парень смочил мне волосы и стал массировать кожу. Затаив дыхание, я ждал, когда он начнет орудовать бритвой, но все-таки пропустил момент. Сырые пряди волос уже падали на простыню, а я еще не чувствовал, что меня бреют. Бритва ходила где-то там, за моей головой, я слышал только ее легкий шорох. Потом в ход были пущены мази. Парень склонился над моей головой: короткие касания, поглаживания, шлепки, частая дробь. Пальцы его так и мелькали. Что-то похожее я видел в кино. Ага! Африканский музыкант. Игра на тамтаме. Мой череп и подбородок были чисто выскоблены, а парень все не мог успокоиться. Движение помазком, взмах бритвы, легкое глиссандо пальцем — не осталось ли где волоска?
За своей спиной я ощущал тяжелое молчание очереди, но профессиональная добросовестность не позволяла парню вытолкать меня из кресла. Или здесь был замешан местный патриотизм: знай, мол, наших.
Компресс, крем, одеколон. Последний штрих мастера, придающий произведению законченность и блеск.
