Ян Рыбак - Hollywood на Хане
Он мотал головой, сжимал и разжимал кулаки, шарил по лицам…
Взгляды присутствующих ускользали, стараясь не встречаться со взглядом соседа, что оказалось не так просто: нас было довольно много за одним небольшим круглым столом.
— Эти суки!.. Эти с-с-суки…
Мне стало скучно и противно, и я встал и пошел прочь, мимо него, в сторону туалетов, но он вскочил и, не успев преградить мне дорогу, окликнул:
— Э! Ты что — уходишь?..
— Да, ухожу.
— Ты больше не пьёшь с нами?.. — он впился мне в лицо мутным взглядом: топкое болото, в котором ворочалась безутешная злоба, ищущая и не находящая «этих сук».
— Нет, мне — хватит.
— Интел-л-легент?..
Что он себе думает?.. Я чувствую, как чёрная кровь приливает к лицу, а на загривке встают дыбом волосы…
— Есть немного…
Длинное-длинное мгновение, покачивание на носках, — болото проваливается внутрь, нехотя втягивается…
— Ладно… — говорит он, махнув рукой, — расслабленным нижним махом пьяного человека…
— Л-ладно… — роняет голову на грудь, затем роняет всего себя обратно в пластиковое кресло, прогнувшееся от неожиданности и более не сумевшее распрямиться…
Поздно вечером, перед сном, мы молча лежали в палатке, пялясь в темноту.
— Видал этого лётчика?.. Пьёт, как лошадь… Чёт мне перехотелось летать этими вертаками…
— Так он же не пилот… — хмыкнул Лёша.
— Как не пилот?..
— Штурман, или что-то вроде…
Иссык-Куль
Этой сценой можно было бы открыть хоть фильм, хоть книгу, хоть театральную постановку:
Молодой, но подающий оправданные надежды режиссёр бьёт комаров скрученными в жгут флисовыми брюками, проводя рискованные параллели с геноцидом на Балканах.
Продюсер флегматично жуёт активированный уголь, полулёжа в размётанной постели, из-под застенчивой расписной простынки торчат его худые волосатые ноги.
«Сценарист» с лицом плохо умывшегося вампира — разрушительные последствия герпеса — наводит режиссёра на комаров и отслеживает брезгливым глазом траектории падающих из-под потолка комариных «мессеров»: «Гоша, не над кроватью!..» Встретившись взглядом со своим отражением в замызганном стенном зеркале, он сокрушенно качает головой: «Лёша, посмотри, что от меня осталось… Клочок свалявшейся шерсти!..»
Оператор по сложившемуся обыкновению исчез ближе к вечеру под предлогом пива…
Мы живём на Иссык-Куле в пансионате «Золотые Пески», — большом суетливом постсоветском заповеднике. Если признать за Иссык-Кулем право называться «голубым глазом Тянь-Шаня», то «Золотые Пески» — обширный гнойный ячмень на этом глазу… «Золотые Совки», назвал бы я это место…
Накануне отъезда из Каркары Валера отделился от нас — уехал к друзьям в Алматы, и мы кукуем на Иссык-Куле вчетвером.
Пропуском в этот совковый, гипсовый и попсовый рай служит наличный киргизский сом, пришедший на смену некогда весомому закулисному слову. На воротах, отсеивая граждан, впавших в грех неплатежеспособности, маячит местный апостол с круглым лицом цвета эскалопа.
По аллеям бродят счастливцы и счастливицы двух отчетливых таксонов: дородные семейные пары — таких называют уважительным словом «чета» — и безалаберная дискотечная молодёжь — оборвавшиеся в свободное плавание мальки тех самых семейных людей. Первые оккупируют совковый, гипсовый сектор рая, вторые — попсовый…
Впрочем, в день нашего приезда я ещё не был столь придирчив к местам и к людям.
Хлебнув высокогорья и до отвала наевшись снегов, мы радовались, как дети, всему, что имело хоть какой-то цвет и запах, даже если цвет этот был цветом рекламного плаката, а запах — шашлычным ароматом духанов. Последнему мы радовались в особенности!.. Нас доводили до слёз умиления отороченные ситчиком женские плечи, горячий песок, продавливающийся между сбитыми пальцами ног, игривые зайчики на почти условной границе земного озера и небесного океана… Если бы рама, в которую был оправлен этот сверкающий мир, не была слегка обшарпана и потрескана, если бы она не несла на себе неизлечимого отпечатка казёнщины, возможно, мы не выдержали бы всего этого счастья, и наши сердца — эти тонкостенные чувствительные сосуды — лопнули бы, как воздушные шарики от избытка нахлынувших чувств…
Часами мы купаемся в искристом озере с бодрящей водой, валяемся на песке, задрав подбородки в сладкоголосые небеса, где тает пломбирная рябь инверсионного следа, или обкусываем поджаристые острые самсы, сидя с обнаженными, белыми, как у морлоков, торсиками на полосатых циновках.
Мы много смеёмся и сыто щуримся яркому солнцу.
Подолгу выбираем ресторан, находим, ошибаемся, переходим к другому, потом — к третьему. Нас интересуют манты, лагманы, куурдаки, залитые едкими уйгурскими йогуртами бараны, умач, курут, а также всё, что извлекается из тандыра. Обедаем мы в загадочном ресторане с двумя названиями (одно вывешено снаружи, совсем другое — внутри…) и с двумя же меню, одно из которых лежит на столе, а второе подаётся посетителю худеньким официантом: придурочным мальчиком с вопросительными испуганными глазками и памятью аквариумной рыбки. С третьей попытки он приносит нам заказанный нами куурдак — ломтики тушенного мяса в античных развалах картошки. Прекрасно приготовленное блюдо покрывает издержки от общения с несообразительным мальчиком.
Разбежавшись на короткое время в разные стороны, собираемся вечером в открытом ресторане с угрюмым названием «Самогон». Стало прохладно, пахнуло Тянь-Шанем, и мы сидим, укутавшись в бордовые шерстяные пледы, сложив усталые ноги по-турецки, и каждый занимается любимым делом: Саша потягивает пиво через соломинку, Лёша курит кальян, похожий на гибрид лампы Алладина с осьминогом, Гоша балуется томатным соком, а я цежу какой-то примиряющий с жизнью напиток.
Достаточно беглого взгляда, чтобы заметить, что мы изменились… Продюсер заострился и согнулся, но глаза его сделались ещё крупнее, их чернота — приворотнее, и в этих смоляных озёрах пуще прежнего колобродят великие путеводные замыслы. Оператор сбрил благородную бороду с вплетёнными в неё нитями серебра и стал похож на запойного деда мороза с приставным красным носом на резиночке. «Сценарист» небрежно зарос и с трудом шевелит черными подгоревшими оладьями губ, но по-прежнему задумчив и саркастичен… И только режиссёр ничуть не изменился: он уверен в себе и в своей миссии, полон внутреннего достоинства и смотрит на окружающее со сдержанным вызовом. Ох уж этот режиссёр… Он и в плавках выглядит так, точно это не плавки, а бриджи британского аристократа, а в воду заходит — словно несёт на груди галстук-бабочку…
