Жюль Верн - Пять недель на воздушном шаре
Накануне «Виктория» не пролетела и десяти миль, а между тем, для того чтобы держаться в воздухе, было истрачено сто шестьдесят два кубических фута газа. Утром Фергюссон дал сигнал к отправлению.
– Горелка будет действовать еще в течение шести часов, – объявил он. – Если за это время мы не найдем какого-нибудь источника или колодца, одному богу известно, что с нами будет.
– Что-то сегодня утром слабоват ветер, сэр, – проговорил Джо. – Но, быть может, он еще задует, – прибавил он, заметя на лице доктора печаль, которую тот тщетно пытался скрыть.
Напрасные надежды! В воздухе стоял тот штиль, который порой надолго приковывает к одному месту суда в тропических морях. Жара делалась невыносимой. Термометр в тени, под тентом, показывал сто тринадцать градусов.
Джо и Кеннеди, растянувшись рядом, пытались если не спать, то хоть забыться. Вынужденное бездействие делало положение еще более тяжким, как всегда, когда человек не может отвлечься от своих мыслей работой. Но сейчас они не могли делать наблюдения, не могли ничего предпринять. Оставалось подчиниться обстоятельствам, не будучи в силах улучшить их.
Муки жажды стали чувствоваться очень сильно. Водка не только не облегчала их, но делала еще более жгучими, оправдывая свое название «тигрового молока», данное ей африканскими жителями. Оставалось всего-навсего около двух пинт тепловатой воды. Все три путника с жадностью смотрели на эти столь драгоценные капли, но ни один из них не решался даже омочить в них губы. Что такое две пинты воды в пустыне?
Доктор Фергюссон, погруженный в свои думы, спрашивал себя, благоразумно ли он поступил. Не лучше ли было, вместо того чтобы напрасно держаться в воздухе, эту самую воду, потраченную на добывание водорода, сохранить для питья? Правда, они продвинулись немного, но что в сущности от этого вы играли? Не все ли равно, здесь или на шестьдесят миль позади, раз воды нет? Если бы в конце концов поднялся ветер, да еще восточный, то, пожалуй, там, позади, он был бы даже сильнее, чем здесь. Но надежда побуждала Фергюссона двигаться вперед. И вот из-за этого без всякой пользы израсходовано два галлона драгоценной воды, которой хватило бы на целых девять дней стоянки в пустыне. И каких только перемен не могло произойти за эти дни!
«А затем, – думал доктор, – может быть, при подъеме было бы лучше выбросить балласт для того; чтобы сохранить воду. Но тогда при спуске пришлось бы пожертвовать газом. А можно ли это делать, раз газ является как бы кровью „Виктории“, ее жизнью?..» Эти мысли неслись бесконечной вереницей; опустив голову, Фергюссон сидел без движения целыми часами.
– Ну, надо еще сделать последнее усилие, – сказал он себе часов в десять утра. – Надо еще раз попытаться найти воздушное течение, которое могло бы понести нас. Рискнем последним!
И в то время как его товарищи дремали, он довел до высокой температуры газ в оболочке шара, и «Виктория», увеличившись в объеме, поднялась прямо вверх под лучами полуденного солнца. Доктор тщетно искал на различных высотах, начиная от ста футов до пяти тысяч, хотя бы самого слабого воздушного течения – полнейшая тишина царила везде, до самых верхних границ атмосферы.
Наконец, вода, дававшая водород, иссякла, и горелка погасла. Бунзеновская батарея перестала действовать, и «Виктория», съежившись, мало-помалу опустилась на песок в том месте, где еще сохранился след от ее корзины.
Наступил полдень. По вычислениям оказалось, что они находятся на 19° 35' широты, приблизительно в пятистах милях от озера Чад и более чем в четырехстах милях от Западного побережья Африки.
Когда корзина «Виктории» коснулась земли, Дик и Джо очнулись от сроего тяжкого забытья.
– Мы останавливаемся? – спросил шотландец.
– Да, приходится, – ответил Фергюссон. Его товарищи прекрасно поняли, что он хотел этим сказать. Местность, все время понижавшаяся, была здесь на уровне моря, поэтому шар сохранял полное равновесие и неподвижность.
Вес пассажиров был возмещен песком, и они сошли на землю. Погруженные в свои мысли, они за несколько часов не обменялось друг с другом ни словом. Джо занялся приготовлением ужина, состоявшего из сухарей и пеммикана, но все трое едва притронулись к еде. Глоток горячей воды завершил эту печальную трапезу. Ночью никто не нес вахты, но никто и не сомкнул глаз. Духота была невыносимая. Оставалось всего полпннты воды. Доктор приберегал ее на крайний случай, и было решено не трогать ее до последней возможности.
– Я задыхаюсь! – крикнул вскоре Джо. – Как будто стало еще жарче. Ну, и не удивительно, – прибавил он, взглянув на термометр, – ведь целых сто сорок градусов.
– А песок жжет так, словно он только что из печки, – отозвался охотник. – И ни единого облачка на этом раскаленном небе! – Просто с ума сойти можно!
– Не будем отчаиваться, – проговорил Фергюссон. – Под этими широтами после такой сильной жары неизбежно проносятся бури, и налетают они с невероятной быстротой. Несмотря на эту угнетающую нас ясность неба, огромные перемены могут произойти в какой-нибудь час.
– Да помилуй, Самуэль, были бы хоть какие-нибудь признаки этого! – возразил Кеннеди.
– Ну, что же, – отозвался доктор, – мне и кажется, что барометр чуть-чуть понижается.
– Ах, Самуэль! Да услышит тебя небо! А то ведь мы прикованы к земле, как птица с поломанными крыльями.
– С той только разницей, дорогой Дик, что наши-то крылья в целости, и я надеюсь еще ими попользоваться.
– Ах, ветра бы нам, ветра! – воскликнул Джо. – Пусть бы он донес нас до ручейка, до колодца: нам больше ничего и не надо! Ведь съестных припасов у нас достаточно, и с водой мы могли бы, не печалясь, выжидать хотя бы и месяц. Но жажда – это жестокая вещь.
Действительно, изнурительная жажда пустыни, находящейся все время перед глазами, действовала самым подавляющим образом. Взору совершенно не на чем было остановиться: не только холмика, но даже камня не было видно кругом. Эти безбрежные, ровные пески вызывали отвращение и доводили до болезненного состояния, носящего название «болезнь пустыни». Невозмутимая голубизна неба и желтизна бесконечнйх песков в конце кондов наводили ужас. Казалось, сам знойный воздух дрожит над раскаленной добела печью. Эта спокойная беспредельность приводила в отчаяние, уже не верилось, что она может смениться чем-либо другим: ведь беспредельность сродни вечности.
Наши несчастные путники, лишенные в эту невыносимую жару воды, начали испытывать приступы галлюцинаций, глаза их широко раскрылись и стали мутными.
С наступлением ночи Фергюссон решил быстрой ходьбой побороть это опасное состояние. Он намерен был походить несколько часов по песчаной равнине не в поисках чего-либо, а просто ради самого движения.
