Эжен Сю - Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году
— Ну вот, — ехидно засмеялся Геркулес, — это уже на что-то похоже!
— Когда воины увидят, что Гордый Лев упал как мертвый, они запоют похоронную песнь и музыканты подыграют им на флейте. Гордому Льву выроют могилу и положат его туда: воин должен уметь умирать. Но прежде чем положить в могилу, подбородком к коленям и обхватив руками голову, на него наденут ожерелье и пояс, свернутые из листьев и набитые муравьями спансо-боки — большими красными муравьями, которые кусаются сильнее диких пчел. Так сильно искусают спансо-боки Гордого Льва, что он, как ни будет слаб, выскочит из могилы, обезумев от боли, будто тигр, ужаленный змеей. Так воин однажды восстанет из могилы и пойдет в большой зеленый крааль Мама-Юмбо. Тогда окончатся все испытания. Гордого Льва обреют, польют макушку через решето кипящим чертобоем и раскрасят лицо несмываемыми цветами сыновей Синих Гор. Ему отрежут правое ухо как выкуп за то, что его тело не было отдано Мама-Юмбо. Ему дадут почетный лук и наденут ожерелье из перьев. Он станет пяннакотавским воином и из первого боя с бледнолицыми принесет в табуи одиннадцать скальпов. Готов ли Гордый Лев?
Чем дальше Геркулес слушал Уров-Курова, тем больше охватывал его столбняк. Когда индеец закончил, капитан безмолвно пожал плечами.
— Великий вождь всегда спокоен! — произнес индеец.
— Он никогда не теряет присутствия духа! — воскликнул Пиппер. — Он прямо-таки испепеляет дикаря своим молчаньем! Ну что за человек!
Вождь с колдуньей переглянулись, сказали друг другу несколько слов по-индейски, и Бабоюн-Книфи объявила Геркулесу:
— До восхода солнца еще далеко. Отважный вождь подумает.
Она обернулась к Пипперу:
— Блестящая Коса пойдет с нами, его привяжут в другом карбете.
— Пожалуй, чем трудиться все время заново привязывать, лучше вовсе отпустить, — проворчал сержант.
Они вышли втроем; Геркулес остался наедине со своими грезами.
Через некоторое время дверь отворилась и появилась Ягуаретта.
XXXIII
Любовь
В смятенье, побледнев, вся дрожа, вошла Ягуаретта в карбет — от ее разговора с Геркулесом зависела, можно сказать, жизнь их обоих.
— Это еще кто? — раздраженно спросил капитан и в полном изумлении сам себе ответил: — Да это же маленькая дикарка из поселения барышни Спортерфигдт, дочка той жуткой ведьмы, которая сейчас пыталась всячески убедить меня, что я сам колдун! Да что ж это такое, ни во сне, ни наяву не оставит меня в покое эта бесстыдница!
Индианка разрыдалась, упала перед капитаном на колени и с мольбой воскликнула:
— Я должна тебя спасти! Прокляни меня, но я тебя спасу. Только согласись на все, что сказал тебе вождь.
— Да вы с ума сошли, милая моя! И я соглашусь на порку! И на голод! И на горькие ягоды! И на вонючий дым! И на холодную воду! И на жаркий огонь! И на красных муравьев! И на татуировку! А на самом-то деле через четверть часа весь кошмар окончится. Да оставьте же меня наконец, черт вас подери совсем! Вы мне надоели, какого лешего! Эта колдунья, ваша мать, говорит, будто я вас очаровал, а вы даже во сне за мной бегаете, непотребница этакая!
Индианка смиренно потупила голову и нежно, с дрожью в голосе, произнесла:
— Ругай меня! Бей меня! Но дай мне тебя спасти. Это я послала матушку с Уров-Куровом к тебе, чтобы они просили тебя остаться с нами. Нет иного пути — иначе тебя ждет страшная казнь! Я должна тебя спасти: ты умрешь — я умру. Или ты не понимаешь, что пережила я с той самой поры, как ушла из Спортерфигдта? Или не видишь, как я мучаюсь, видя тебя в плену? Или не знаешь, что я тебя люблю, что твоя жизнь — моя жизнь?
Невинность Геркулеса возмутилась. Он в изумлении отступил назад и машинально проговорил:
— Любит. Дикарка меня любит. Что ж это за кошмар!
— Не гони меня! — возопила Ягуаретта, не владея собой, заломив руки и подняв на юношу большие глаза, полные слез. — Не презирай меня! Послушай, послушай — сжалься над бедной Ягуареттой: она всегда была несчастна, ибо она горда. Она из рода воинов Синих Гор, которые всегда повелевали, а в Спортерфигдте была рабой, даже хуже, чем рабой! Ей давали яркие ожерелья, как ошейник собаке, и красивые подушки, чтобы лежать, как собака, в зале у хозяйских ног. Она весела и резва — ее хвалят и ласкают; она грустна и хмурится — ее бьют и гонят.
Да, хозяйка была со мной ласкова, как с любимой своей легавой собакой Эльпи. Если б ты знал, как я исстрадалась, пока подросла! Никто не говорил мне слов для души, для сердца. Маленькая Ягуаретта весела. Ей дают яркое платье — ей идет яркое платье. Маленькая Ягуаретта ловко машет мухобойкой. Вот и все, больше ничего не надобно!
У моей хозяйки был Бог. Она молилась ему. Она говорила, что он добр, милосерден и всемогущ. Бог делал ей добро, она благодарила его. И никогда, никогда она не познакомила Ягуаретту с этим добрым всемогущим Богом! А я вспоминала с тоской, как моя матушка молила за меня нашего Бога, Бога бедных индейцев.
Хозяйка никогда не ходила смотреть грубые пляски рабов. Когда я была маленькая, мне было весело на них глядеть, а потом отчего-то стало стыдно. Я поняла, что дочь плантатора Спортерфигдта не может их видеть. Однажды она спросила меня, почему я больше не хожу к неграм на праздники. Как мне было обидно! Кто я для нее была? Отчего она думала, что мне не должно быть стыдно?
Чем больше я росла, тем становилась все грустней. Мне хотелось быть одной. Я уходила в леса, на берег моря. Я плакала, глядя в небеса и морские просторы, — они были пусты, как мое сердце. Я возвращалась домой — меня ругали, что я не в духе. Если в доме были гости, мне давали тамбурин и велели плясать. Мне было больно. Много раз я хотела убежать из Спортерфигдта в Синие Горы. Но я любила хозяйку. Если бы она обходилась со мной как с человеком, я бы ее обожала. Я это понимала.
Мулатка Мами-За часто нам гадала. Однажды… — Ягуаретта смущенно потупила взор. — Однажды она предсказала массере, что из-за моря едет прекрасный европеец и женится на ней, что брак их будет счастлив, но сначала им грозят разные беды. У Мами-За в картах эти беды обозначала пантера. Почему-то мне сразу пришло на ум, что это меня рок предназначил для такого страшного дела. Недаром ведь покойный плантатор прозвал меня Ягуареттой. О! Сначала — клянусь тебе! — я всеми силами гнала от себя эту мысль, но она непрестанно возвращалась ко мне: днем, ночью, наяву, во сне! Я спасла одного старика из нашего племени; иногда я тайком с ним виделась. Он сказал мне, что это воля Мама-Юмбо и надо ее слушаться. Я еще боролась, но… — Ягуаретта заговорила так тихо, что Геркулес еле мог ее слышать:
