Владимир Санин - Одержимый
– Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.
– Будущей, – поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. – Так сгоняем две-три партии?
– Никита, – спросил я, – почему вы списываетесь на берег? Собрали весь необходимый материал?
– Какое там, полным-полно «белых пятен». Но для кандидатской, пожалуй, достаточно.
– Может, соскучились по Оле?
Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с большими, очень серьезными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я встретил ее впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. Теперь нам обоим не до смеха.
Никита бережно упрятал фотокарточку.
– Ладно, раз шахматы у нас не получаются…
– Погодите, – сказал я, – это нечестно, откровенный разговор наш выходит односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку в собственной квартире, у меня там все-таки Монах и другие материальные ценности. Почему вы списываетесь?
– Почему, почему… – Никита скривил губы, махнул рукой и пошел к двери. – А еще умным человеком себя считает…
– Да погодите вы, черт возьми! – Я схватил его за руку. – Даже сам Лыков признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?
Никита промолчал.
– Тогда поставим вопрос по-иному, – озаренный внезапной догадкой, сказал я. – Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?
Никита резко обернулся.
– Как собака палку, – с силой сказал он. – Ненавижу!
Разорванная схема (Окончание)
Никита вышел и хлопнул дверью.
Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмем курс на Вознесенскую. А почему только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, даст бог погоду, полечу домой на самолете. Никто по мне здесь скучать не будет, экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное море, качку, узкую и жесткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои надежды экспедицию!
На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, ненавидишь – уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе сидит… А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает…
Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и очень жалеть свою невезучую личность – сентиментальное состояние, в которое куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и мне завидуют – моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому «Запорожцу». Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах еще больших неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы… А чего это я, в самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазней и слюнтяем, я вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, пораженный неожиданно охватившим меня ощущением.
Мне совсем не хотелось возвращаться!
Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. Иначе ответный гол, которого жаждало все мое существо, могут забить без меня. А не забьют – я все-таки сидел, болел, делал все, что мог. Не получится цикл – черт с ним, не беда: все, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда обнажаются зарытые в землю монеты.
Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и только хотел одеться, чтобы выбраться на палубу, как по трансляции послышался голос Лыкова: «Крюкова просят зайти в каюту капитана».
Бывает, что неделями никаких событий не происходит и никому ты не нужен, тоскуешь, места себе не находишь, и, вдруг события прут навалом, и всем до тебя есть дело, и рвут тебя на части, ничего ты не успеваешь и сожалеешь только о том, что в сутках двадцать четыре часа, а не сорок восемь.
С той самой минуты так со мной и происходило на «Семене Дежневе».
Чернышев сидел в кресле чрезвычайно довольный – таким я не видывал его недели две, никак не меньше. Мне даже показалось, что он еле удерживается, чтоб не пуститься в пляс: притопывает ногой, потирает руки – вот тебе и «сглазили Алешу, порчу вывели», как только вчера жаловалась Баландину Любовь Григорьевна.
– Садись, Паша, – с крайним дружелюбием поглядывая на меня, предложил он. – Пей чай, кури. Совсем забыл капитана, хоть бы проведал, здоровьем поинтересовался. Где пропадал?
– Отсыпался. Очень хорошо в нашем плавании спится, как в санатории.
– Ну, буквально мои слова! – восторженно подхватил Чернышев, – Я тебе по секрету, Паша, как другу: отпуска не надо! Только чур: в газете об этом ни гугу, а то из моего парохода и впрямь плавучий санаторий сделают. Может, оно и правильно, да ведь оклады понизят, оклады!
– Увертюра окончена? Переходим к содержанию первого действия.
– Последнего, – поправил Чернышев. – Потому что мой заместитель по науке, человек, мнение которого для меня закон, решил, что к концу февраля пора кончать. Я тут же прикинул на счетах – а я сызмальства, с детского сада, Паша, к арифметике был способами, как дьявол, – что остается двенадцать суток. А там, – он зажмурился от удовольствия, – домой… Паркет натру, ковры на снегу выбью – может, подсобишь, у тебя это здорово получается, а? Каждый вечер с дочками в кино буду ходить… Жизнь, Паша!
– Вы про Марию Васильевну забыли упомянуть, – сказал я.
– Склероз! – Чернышев ударил себя ладонью по лбу. – Мой тебе совет, Паша: ешь большими ложками варенье из черноплодной рябины, очень, не помню от чего, помогает. Разве я не говорил, что утром был на почте и лично беседовал с Марией Васильевной по телефону? Вот, смотри квитанцию… куда-то задевалась, ты на слово поверь, Паша: на рупь шестьдесят пять копеек наговорил! Привет тебе – от обеих. Подруги стали, – он схватился за щеку, – водой не разольешь!
– Архипыч, – устало сказал я, – если вы позвали меня только для того, чтобы передать привет… Честно говоря, нет настроения.
– Чего ж ты сразу не сказал? – огорчился Чернышев. – Хотя нет, как ты вошел, я сразу шепнул самому себе: «Паша нынче не в духе». Надоело болтаться в моем корыте?
