Ян Рыбак - Hollywood на Хане
Непрерывность восприятия нарушена, и я воспринимаю окружающее, как смену контрастных кадров, взрывающих мозг: сливочная волна карниза, торжествующий снежный флаг, выброшенный гребнем, вставшая на дыбы верёвка, горизонтальные вибрирующие струи снега, вырезанная из чёрного картона фигурка Валеры… Раскадровка реальности…
На скальном поясе траверсирую чёрные лобики, покрытые коркой льда, словно на них выступила и замёрзла холодная испарина. Прежде чем сделать шаг, сметаю перчаткой сухие холмики снега, проясняя зацепы для заскорузлых негнущихся пальцев. Думаю о том, что, если сорвусь, и перила выдержат, с рюкзаком мне обратно уже не выбраться, но чудом не срываюсь и, добравшись до станции, жду Валеру.
Валера выныривает из кружевной снежной круговерти. Он смотрится столь эффектно на вертикальных запорошенных скалах, что я нахожу в себе силы достать из рюкзака фотоаппарат и, затаив нетерпеливое дыхание, сделать несколько кадров. В горах, на маршруте редко кто находит в себе силы и желание снимать в непогоду, и потому горы почти всегда предстают перед неискушенным зрителем, как разукрашенный лазуритом и амальгамой готический торт на белоснежном подносе снегов, хотя, столь же часто, они представляют из себя сияющее ничто, сиплую сухую сечку или воющее нутро стиральной машины.
Первый лагерь присыпан тяжелым мокрым снегом, в котором чернеют снулыми жабками немногочисленные палатки. В этом оазисе безопасности хочется задержаться подольше, хочется отдыха и горячего чая, но снег продолжает падать, укладываясь на склонах в смертоносные пласты, готовые соскользнуть в любую минуту… Надо бежать вниз, пока не поздно. Если ещё не поздно…
Валера говорит по рации с «дядей Мухой» — начальником базового лагеря, о котором так и не сложилось у меня рассказать, хоть он и заслуживает отдельного, самостоятельного рассказа.
Валера выспрашивает его о состоянии нижних склонов и получает осторожное добро на спуск. Мы могли бы остаться в первом лагере до утра, а утром быстро сбежать вниз по смёрзшемуся снегу да со свежими силами, но притяжение базового слишком велико, — слишком велико желание покончить со всем этим сегодня же, не откладывая в долгий ящик. Вот так и случается в горах большая часть «нелепых смертей» — от желания сократить себе дорогу к теплу и уюту…
Валера выходит из лагеря впереди меня. Он катится вниз вдоль перильной верёвки уверенно, как плуг, — откидывая в отвал пласты свежего снега, а на меня навалилась парализующая усталость, я спотыкаюсь на неверных ногах и подвисаю на перилах… Валера терпеливо ждёт меня на станциях, хоть я и уговариваю его бежать вниз, не задерживаясь. И даже когда мы выходим на открытый склон — последние пятьсот метров вязкой снежной каши, — и сразу же выясняется, что скорость его спуска втрое превышает мою, он продолжает со мной спорить: он ни за что не хочет оставить меня одного, хотя в случае схода мокрой лавины никто из нас не сможет помочь другому — это была бы верная смерть обоим… Бессмысленный, абсолютно иррациональный жест с его стороны, но знаете… после такого жеста, мне уже ничего больше не нужно знать о человеке.
Сбежав, наконец, вниз к безопасным холмам морены, долгие сорок минут Валера наблюдал за моим мучительным сползанием по склону. Ноги отказали мне: они подламывались, как суставчатые ходульки новорожденного жеребёнка… Набившиеся в кошки килограммы липкого снега треножили меня, и я летел, соскальзывал, перекатывался, лежал, собираясь с силами, вставал на ноги и снова заваливался.
Я знал, что должен бежать вниз, как можно быстрее, я спиной чувствовал нависшие надо мной массы снега, словно гора наклонилась и дышала мне в затылок, но я ничего не мог поделать с предавшим меня организмом.
Я ненавидел эту гору — изобретательную, изощрённую, тщательно продумывающую во всех деталях механизм своей мести, играющуюся со своей жертвой в «кошки-мышки». Я ругал её: сперва, выбирая выражения, помня, с кем я имею дело, но, по мере того, как меня захлёстывали ненависть и бросающее вызов презрение, выражения мои крепли, сметая все и всяческие границы.
В какой-то момент меня пронзило острое ощущение конца игры… Всё происходившее со мной до сих пор вдруг выстроилось в логическую цепочку, ведущую к неумолимому финалу: приближался конец фильма под названием «моя жизнь»… Все события последнего времени, нелепая убеждённость в том, что моё участие в этой экспедиции — это перелом и начало чего-то нового, все мои последовательные неудачи на этой горе, — всё это целенаправленно вело к одной единственной логически обусловленной развязке. Кто виноват, если признаки конца я принял за переломный момент и за признаки начала… В конце концов, за кульминацией чаще всего следуют развязка и титры, а не раскрутка новых занимательных сюжетов.
Я почувствовал себя голым и беззащитным на этом гигантском склоне, — раненным и безоружным… Гора раскладывала передо мной свои козыри с бесстыдством матерого шулера. Всё выглядело настолько откровенно, что холодела душа, и отчаяние переплавлялось в ярость: я проклинал эту гору, бросал ей вызов со страстью обезумевшего богоборца. Сила ненависти поднимала меня на ноги и вела вниз, и она же заставляла меня не оборачиваться в попытках умолить неизбежное. Даже когда я свалился на сырой камень морены, насквозь промокший и звенящий умытым железом, я не мог поверить, что гора отпустила меня: мне казалось, что это лишь очередной ловкий ход в игре, целью которой, несомненно, являлось прикончить меня.
Валера белел лицом в наступающих сумерках. Его колотило от холода.
— Я пойду?.. — вопросительно произнёс он.
— Да, конечно… Я должен тут немного посидеть… Спасибо, Валера.
Я сидел и смотрел на закат. Как по мановению волшебной палочки утих ветер, а снег перестал падать, словно его срезали большими небесными ножницами. Над волнистым безымянным отрогом тончали пушистые арки облаков, и вся картина — все горы, и небо, и ледник — была выкрашена в оттенки прощального розового… Чайный розовый сад, трепещущий кружевами листьев…
Всё менялось на глазах: облака расслаивались: самые тяжелые большими мохнатыми хлопьями выпадали в небесном растворе, укутывая собою вечерние горы, лёгкие нитчатые структуры устремлялись ввысь, а между первыми и вторыми толпились нерешительные перламутровые барашки. По склону, с которого я только что спустился, припухшими ранками тянулась цепочка следов.
Всё это было, — как воскресное мороженное, как сахарная вата, как любовь четырнадцатилетних: не хватало лишь гирлянды сердечек да россыпи фиалок по индевелому фону, не хватало канители…
