Уильям Уиллис - Возраст не помеха
Но сдаться было очень трудно. Я разложил перед собой карту островов Фиджи и рассмотрел лабиринт рифов, через который мне предстояло пройти, чтобы достигнуть столицы Фиджи — Сувы, единственного населенного пункта, где можно произвести ремонт. Нет, без рулей мне не выйти из этого лабиринта целым и невредимым! Значит, выход один: идти в Паго-Паго или Апиа.
Мысленным взором я пробежал все дни и ночи с момента выхода из Кальяо и вынужден был признать, что никогда я не жил такой напряженной жизнью. Затем я уселся у штурвала и думал все об одном, пока плот не повернулся против ветра.
Небо сегодня утром было предгрозовое, какого-то особенного красного оттенка, с яркими пятнами цвета меди. Днем оно подернулось дымкой, перерезанной длинными полосками, напоминавшими конские хвосты. Ветер по-прежнему дул с юго-востока, и я держался курса между островами Самоа и Токелау. День закончился дождем, он лил всю ночь и лишь на рассвете стих, но как только взошло солнце, возобновился с удвоенной силой. Дул резкий ветер, и море, по которому с силой ударяли капли дождя, напомнило мне всхолмленный пейзаж Вайоминга в снежный буран.
Сломанные рули научили меня многому. Прежде всего я на опыте моего путешествия познал, что море хочет подчиниться человеку. Каждое его движение сопровождается контрдвижением в пользу человека. И точно так же, думал я, земля и все на ней сущее. Природа хочет подчиниться нашей воле. Исходя из этого, философ может добавить, что то же самое относится к смерти и вечности: они тоже хотят подпасть под власть человека.
До 3 ноября я держался северо-западного курса. Достигнув 12° южной широты и 170°15' западной долготы, я находился примерно в восьмидесяти милях к юго-востоку от острова Суэйнс. Тут ветер переменился на северный. Я поднял грот и два дня шел на фордевинд, но 6 ноября ветер отошел к северо-востоку. Я решил снова идти на фордевинд, полагая, что, если направление ветра не изменится, я смогу проскочить между Тутуилой (Восточное Самоа) и Уполу (Западное Самоа). При моих рулях иного выбора не было.
Часа в два пополудни небо нахмурилось, но я не спускал грот. Ветер постепенно крепчал, и когда я несколько часов спустя дотронулся до бизани, она по твердости не уступала листу железа. Смогу ли я спустить грот, не порвав? Я продолжал идти на фордевинд, как вдруг подо мной, один за другим, раздались три взрыва. Это означало, что три из моих швертов сломались. Плот повернулся против ветра, грот, оглушительно хлопнув, прогнулся и начал биться о мачту с такой яростью, что казалось, вот-вот повалит ее. Я набросил крепления на штурвал и кинулся вперед как раз в тот момент, когда грот лопнул сверху донизу. Опасаясь, как бы он не изодрался в клочья, я поспешил спустить его. Плот теперь снова шел на фордевинд, а рей отнесло к самому утлегарю. После упорной борьбы мне удалось закрепить то, что осталось от грота, и прикрутить рей к мачте. Затем я поставил кливер.
Едва забрезжило, я прошел на нос посмотреть, что случилось с гротом. У меня были иголки и нитки, сколько угодно дакрона и парусины, мне ничего не стоило поставить заплаты. К счастью, в это время я мог маневрировать — вокруг было чистое море, но сколько это продлится при трех вышедших из строя швертах? До островов Фиджи я теперь никак не мог дойти, в лучшем случае я доплыву до Апиа, да и то если не наскочу на риф.
Я огляделся вокруг, и все показалось мне иным: плот, море и прежде всего я сам. Я уже не был мореплавателем-одиночкой, идущим на плоту в Австралию или хотя бы на Фиджи. Я стал человеком, вынужденным сдаться.
Не отходя от штурвала на случай, если вдруг налетит шторм, я вглядывался в предрассветную мглу. Что-то ждет меня в этой серой неизвестности? Накануне я не производил обсервацию, но, судя по счислению, находился примерно в пятидесяти милях от Апиа. Сумею ли я провести плот через прибрежные рифы? Может быть, я замечу судно, которое возьмет меня на буксир и проведет в гавань.
Когда достаточно рассвело, я, насколько это было возможно, закрепил правый руль и рулевое устройство и занялся парусом. Прежде всего я снял его с рея, чтобы ветер не мешал мне работать. Потом я расстелил его на палубе у подветренной стены каюты. Сверху донизу тянулись две большие дыры, не говоря уже о маленьких. Шить было нелегко: ветер рвал парус из рук, волны и брызги то и дело окатывали меня с головы до ног. Я делал огромные стежки, чтобы кончить как можно скорее: ведь меня несло на рифы Самоа.
Через три часа я кончил, привязал парус к рею, закрепил бегучий такелаж и поднял грот наверх. Вроде бы все было в порядке, морщины, образовавшиеся при поспешном шитье, под напором ветра разгладились. Но плот плохо слушался штурвала, хотя я снял уцелевший шверт в средней части плота и один из швертов на носу и переставил их на корму. Днем я несколько раз лазил на мачту поглядеть — не показались ли горы Тутуилы или Уполу. Ближе к вечеру небо нахмурилось, а когда солнце село, мне стало не по себе: уж очень легко было ночью налететь на что-нибудь. Примерно через час после наступления темноты я увидел свет за кормой, приблизительно в полурумбе от правого борта. Может быть, это судно? Огонь, однако, то гас, то вспыхивал вновь. Вздымающееся море не позволяло мне точно высчитать частоту вспышек и таким образом определить их происхождение. Сверившись с картой, я решил, что это скорее всего маяк на западной оконечности Тутуилы, что на Восточном Самоа. До него было, очевидно, миль пять. Теперь я знал, где нахожусь и какая опасность мне угрожает: по сути дела, я был на краю гибели.
Ветер все усиливался, плот больше меня не слушался, и после девяти часов вечера я спустил грот. Затем я уселся у штурвала, напряженно вглядываясь в темноту — не покажется ли впереди белая линия прибоя. Малейшее изменение ветра или течения могло снести меня на риф. Я старался выруливать плот почти точно на запад, как можно ближе к направлению ветра, чтобы до наступления дня держаться подальше от Уполу.
В два часа ночи поднялся шквалистый ветер, плот по всей длине заливало волной. Мачта стонала и скрипела в гнезде и с такой силой раскачивалась взад и вперед, что я боялся, как бы не выскочили все сдерживающие ее болты.
Наконец пришла заря, и море посветлело. Неослабевающий ветер гнал по небу обрывки облаков. На юго-востоке они образовали нагромождения причудливой формы. Под ними на горизонте вытянулась еле различимая, еще бесформенная масса — горы. Уполу! Первая земля, представшая моим глазам после выхода из Кальяо сто тридцать дней назад. Я находился в десяти — пятнадцати милях от нее.
Взошло солнце, но небо по-прежнему имело угрожающий вид, нагромождения облаков на юго-востоке и не думали исчезать. Я медленно приближался к острову. Время от времени сквозь мчавшиеся облака проглядывали четкие профили его горных вершин. В половине двенадцатого ветер немного стих и отошел к северу. Я взял курс прямо на берег, полагая, что направляюсь к гавани Апиа. Судя по моей карте, она находилась в двадцати пяти милях от мыса Тапага, восточной оконечности острова. Я поднял грот, но не прошло и десяти минут, как плот стал против ветра. Три раза я заставлял его стать на прежний курс, но наконец понял, что это бесполезно, и спустил грот. Без швертов я не мог держаться по курсу, надо было идти в Апиа под кливером и бизанью.
