Владимир Лебедев - Ачайваямская весна
— Еттык, — приветствовала нас хозяйка. — Проходите в полог, в чотагине сегодня холодно.
Она подложила в слабо горевший костер сухих веток и повесила над очагом старый медный чайник.
В яранге Ивнеут царил идеальный порядок. Очаг — основа яранги и домашнего благополучия — был выложен подобранными один к одному небольшими камушками. По кругу вдоль стен стояли легковые нарты, справа от входа — мужские, слева — женские с кибиткой, в которой возят маленьких детей. На верхних жердях висела юкола. Земляной пол был настолько чист, что по московской привычке захотелось снять башмаки. Возле женских нарт сидела подруга Ивнеут Кытгаут и голой пяткой втирала в пыжиковую шкурку ольховую краску. Шкурка была уже сочного красно-коричневого цвета, но она усердно продолжала работу.
— Это она уже заканчивает, — пояснила Елена Ивановна, — шкуру долго надо обрабатывать, в несколько этапов. Это последний. Она внуку комбинезон шить будет.
— А мездру как же снимать?
— Мездру она еще месяц назад сняла. Надо сначала острым каменным скребком, потом гладким, закругленным таким. Пяткой — последний этап.
— Железные скребки разве хуже?
— Хуже, они очень шкуру дерут.
Мы влезли в полог, освещенный керосиновой лампой. Он целиком сделан из оленьих шкур и закрывается так, что не остается ни одной щелочки. Даже в самые лютые морозы и ветры он легко нагревается от одной керосиновой лампы. В старину его отапливали светильником, в который был налит нерпичий жир, и в нем плавал фитиль.
В пологе очень хорошо спать. Чукчанки умеют так разместить шкуры и валик под головой, что не бывает ни одного неровного места и ничто не давит в бок, как это бывает на диванах и кроватях. Постель в пологе не слишком мягкая, но и не жесткая.
— Елена Ивановна, — продолжал я разговор, — почему так получается, когда бываешь в зимних меховых палатках, они ведь тоже большие, всегда есть какое-то впечатление неубранности, а в яранге всегда все аккуратно, чисто?
— Правильно говоришь. Я тоже замечала: в палатке всегда что-то не убрано. Наверное, потому что четыре угла, трудно всему место найти. Яранга круглая, и у нас все приспособлено для этого.
В полог влезла Кытгаут. Снаружи Ивнеут подала ей выскобленный до белизны деревянный столик на низеньких ножках, чашки, блюдца, заварной чайник, сахар, конфеты, печенье и пятилитровый медный чайник, из носика которого шел пар. Потом Ивнеут тоже влезла в полог, и они приготовились к долгому неспешному разговору.
— До вашего прихода, — сказала Ивнеут, — Кытгаут рассказывала, как ее замуж выдавали. Нам сегодня делать нечего. В такие дни друг другу и рассказываем, что раньше было или сказки. Будете Кытгаут слушать? Или про родню расспрашивать начнете?
Тут все дружно рассмеялись — всему поселку и всей тундре давно было известно, что москвичи с редкостным занудством расспрашивают людей об их родственниках и в тетрадках, и на рулоне миллиметровки рисуют какие-то значки и схемы.
Должен сказать, что работать в поселках, где уже работали такие этнографы, как В. В. Леонтьев, очень приятно, потому что они оставляют о себе хорошую память. Поэтому каждый человек той же профессии сразу бывает хорошо принят. Когда мы с Валерием в первый день шли с рюкзаками и еще не сказали в поселке ни с кем ни единого слова, нам повстречался высокий человек и спросил:
— Вы с парохода?
— Да.
— А откуда?
— Из Москвы.
— А по профессии кто?
— Этнографы.
— Леонтьева знаете?
— Знаем.
— Меня зовут Вантолин Михаил, в четвертой бригаде работаю. Все, что будет вам нужно, обращайтесь, пожалуйста, всегда помогу.
— Спасибо.
Потом нам с большим удовольствием рассказывали, как Владилен Вячеславович познакомился с мейны-пильгинскими стариками. Он приехал в поселок в первый раз и сразу зашел на почту. Там сидело несколько стариков. Когда они увидели Владилена Вячеславовича, один сказал:
— Новый мельгитангит (так чукчи называют русских).
Другой, имея в виду, что мельгитане не знают чукотского языка, заметил:
— Он без языка.
Владилен Вячеславович, дав телеграммы, повернулся к старикам, открыл рот, показал пальцем на язык и сказал по-чукотски:
— Вот у меня язык.
Шутка вызвала общий хохот.
На предложение послушать рассказ Кытгаут мы отозвались с удовольствием.
— Она не как все замуж вышла, — поясняя рассказ Кытгаут, сказала Ивнеут.
Она умолкла, и начала рассказ Кытгаут:
— Когда я родилась, муж у меня уже был. Все радовались, что девочка родилась. Если бы мальчик, то той семье, где мой муж был, пришлось бы свернуть ярангу и жить у родственников.
Они жили на соседнем стойбище. Хорошо жили. Однако отец моего мужа рано умер. Он был моей матери троюродным братом. После его смерти плохо стало. По хозяйству им все стойбище помогало. Олени в общем стаде были. Не голодали. А как на празднике быть?! Праздник проводят хозяин и хозяйка. Один за другого ничего делать не могут. Он оленей ловит, забивает, она разделывает. Он при стаде, она — по хозяйству. Не может женщина оленевода заменить.
Наследником и главой семьи уже Рультыет, мой муж, считался. Однако и он еще маленький был и тоже без жены ничего не мог делать на празднике.
Надо было моей свекрови снова замуж выходить. Тогда она убрала бы ярангу до тех пор, пока не вырос Рультыет. Потом бы снова поставили ее, и был бы он в отцовской яранге, а она — в яранге мужа.
Но она после смерти мужа никого любить не могла. Не хотела больше жить ни с кем. Оставалось только женить сына. Старики подумали и решили, что, если родит моя мать девочку, она и будет невестой. Четвероюродные, говорили они, хорошо, потому что вроде как своя кровь возвращается. Решили еще, чтоб маленькими поженить, а как у нас потом получится, было наше дело.
Когда мне было семь лет, свекровь и Рультыет приехали к нам на стойбище. Она мне подарила игольник с иголками и нитками, который служил ей самой. Этим она показала, что я должна учиться шить, чтобы умела одевать мужа.
Спустя еще пять лет, мне уже двенадцать исполнилось, она снова приехала и сказала моим родителям, что пришла за дочкой, как и договаривались. Родители ответили, чтобы она забирала меня, раз проделала такой большой путь.
Мать одела меня в праздничную камлейку, а свекровь повязала нарядный бисерный пояс. Провожали меня всем стойбищем, и все говорили, что я правильно поступаю, не сопротивляюсь.
Идти далеко было. Все смотрели, чтобы я впереди шла. Сзади нельзя. Если невеста сзади идет, значит, она не хочет замуж выходить. Когда уставала, кто-нибудь из мужчин на руки брал и впереди нес. Так и дошла до их стойбища.
