Джером Джером - Трое на четырёх колёсах
— Представь себе, я замечаю то же самое, — прибавил Джордж, — когда я последний раз гостил у знакомых возле реки, то ни разу не мог проснуться позже семи часов утра.
— Я не настаиваю, — заметил Гаррис. — Я это так предложил, вообще, а при моей подагре, конечно, на реке мало удовольствия.
— Мне лично приятнее всего было бы подышать горным воздухом, — сказал я. — Что вы скажете относительно пешего похода по Шотландии?
— В Шотландии всегда мокро, — заметил Джордж. — Я там был два года назад и целых три недели не просыхал, — вы понимаете, что я хочу сказать.
— В Швейцарии довольно мило, — заметил Гаррис.
— В Швейцарию нас никогда не отпустят одних, — сказал я, — мы должны выбирать местность, где не смогут жить ни хрупкие женщины, ни дети; где ужасные гостиницы и ужасные дороги; где нам придется не покладая рук бороться с природой, и, может быть, умирать с голода.
— Тише, тише! — прервал Джордж, — не забывай, что я отправляюсь с вами.
— Не забывай, отправимся на…
— Придумал! — воскликнул Гаррис. — велосипедах!
На лице Джорджа отразилось сомнение.
— На велосипедах в горы? — А подъемы? А ветер?
— Так не везде же подъемы, есть и спуски, а ветер не обязательно дует в лицо, иногда и в спину.
— Что-то я этого никогда не замечал, — упорствовал Джордж.
— Положительно, лучше путешествия на велосипедах ничего не выдумаешь!
Я готов был согласиться с Гаррисом.
— И я вам скажу, где именно, — продолжал он, — в Шварцвальде.
— Да ведь это все в гору! — воскликнул Джордж.
— Во-первых, не все, а во-вторых — Гаррис осторожно оглянулся и понизил голос до шепота, — они там проложили на крутых подъемах маленькие железные дороги, такие вагончики на зубчатых колесах..
В эту минуту дверь отворилась и вошла миссис Гаррис. Она объявила, что Этельберта одевает шляпку, а Муриэль, не дождавшись нас, уже прочла описание праздника из «Волшебного царства».
— Соберемся завтра в клубе в четыре часа, — шепнул мне Гаррис, вставая.
Я передал распоряжение Джорджу, подымаясь с ним по лестнице.
Глава II
Я решил атаковать супругу в тот же вечер. План сражения был следующий: я начну раздражаться из-за пустяков, Этельберта это заметит, я должен буду признать ее замечание справедливым и сошлюсь на переутомление; это поведет к разговору о моем здоровье вообще и к решению принять немедленные и действенные меры.
Я полагал, что тактический маневр такого рода вынудит Этельберту обратиться ко мне с речью в таком роде:
«Нет, дорогой мой, тебе нужна перемена, полная перемена обстановки! Будь благоразумным и уезжай на месяц. Нет, не проси меня ехать вместе с тобой: я знаю, это было бы тебе приятно, но я не поеду. Я сознаю, что мужчине иногда необходимо чисто мужское общество. Постарайся уговорить Джорджа и Гарриса ехать с тобой. Поверь мне, что такой ум, как твой, требует отдыха от рутины домашней жизни. Забудь на время, что детям нужны уроки музыки, новые сапоги, велосипеды и приемы ревенного порошка по три раза в день; забудь, что на свете есть кухарки, обойщики, соседские собаки и счета из мясных лавок. Удались в какое-нибудь место, где ты останешься наедине с природой, где для тебя все будет свежо и ново и где твой истомленный ум воскреснет для новых, светлых мыслей. Уезжай на время: тогда я пойму, как мне пусто без тебя, заново оценю твою доброту и твои достоинства, потому что, как простая смертная, я могу стать равнодушной даже к свету солнца и к красе месяца, видя их постоянно. Уезжай — и возвращайся еще более милым, если это только возможно!» Но даже в том случае, когда наши желания исполняются, это происходит не совсем так, как мы мечтали. Во-первых, Этельберта даже не заметила моей раздражительности. Пришлось самому указать ей на это. Я сказал:
— Прости меня. Сегодня я себя как-то странно чувствую.
— Разве? Я ничего не заметила. Что с тобой?
— Сам не знаю. В последние недели я чувствую, как на меня наваливается какая-то тяжесть.
— А, это вино! — спокойно заметила Этельберта. — Ты ведь знаешь, что крепкие напитки тебе противопоказаны, а у Гарриса всякий раз пьешь.
— Нет, не вино! Это что-то более серьезное, более духовное, — отвечал я.
— Ну, так ты опять читал рецензии, — заметила она более сочувственно. — Почему ты не слушаешь меня и сразу не бросаешь их в печку?
— И вовсе не рецензии! — отвечал я. — За последнее время мне попались две-три отличные!
— Так в чем же дело? Какая-нибудь причина должна быть.
— Нет никакой причины. В том-то и дело, что я могу назвать это чувство только безотчетным беспокойством, которое охватило все мое существо.
Этельберта поглядела на меня несколько странно, но ничего не сказала. Я продолжал:
— Эта давящая монотонность жизни, эти дни невозмутимого блаженства — они гнетут меня!
— Я бы не стала на это сетовать, — заметила Этельберта. — Могут настать и иные дни, которые будут нам нравиться куда как меньше.
— Не знаю, — отвечал я. — По-моему, при постоянной радости даже боль — приятное разнообразие. Для меня лично вечное блаженство без всякого диссонанса кончилось бы сумасшествием. Вполне признаю, я человек странный; бывают минуты, когда я сам себя не понимаю и ненавижу.
Очень часто монолог в таком роде — с намеками на тайные, глубокие страдания — трогал Этельберту; но в этот вечер она была удивительно хладнокровна; относительно вечного блаженства она заметила, что незачем забегать вперед навстречу горестям, которых, может быть, никогда не будет; по поводу моего признания насчет странности характера она философски посоветовала примириться с подобным фактом, говору, что это не мое дело, если окружающие согласны выносить мое присутствие. А насчет однообразия жизни согласилась вполне:
— Ты не можешь себе представить, как мне хочется иногда уйти даже от тебя! — заметила она. — Но я знаю, что это невозможно, так и не мечтаю.
Никогда прежде не слыхал я от Этельберты подобных слов; они меня ужасно огорчили.
— Ну, это не слишком-то любезное замечание со стороны жены! — заметил я.
