Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...
— Да и сейчас погода в Атлантике скверная. По прогнозу новый циклон идет. Так что держитесь, ребята!
— Будем держаться. Другого не дано.
Я спросил про Качараву: как он?
Капитан, средних лет, по виду суровый человек, вдруг прояснился в лице:
— Вы его знаете?
— Давно.
— Вроде бы получше Анатолию Алексеевичу, — охотно сообщил — В порт заглядывает. Прихрамывает, но идет уверенно, голову назад откидывает, не сломлен человек.
— Можно с вами послать ему письмо?
— Конечно. Он обрадуется: весточка из Сеуты! Теперь суда его пароходства по всему миру. Пишите! Сам зайду к нему в Батуми и вручу лично!
Я писал Анатолию Алексеевичу о том, что моряки помнят его, что все витязяне шлют привет ему, легендарному капитану, что завтра мы уходим в океан навстречу шторму, но, как говорят моряки, именно в штормах понимаешь, что значит жизнь…
Вернулся домой из плавания нескоро. Дома меня ждало письмо из Батуми. Капитан танкера «Херсон» писал, что, прибыв в Батуми, он в тот же день пошел к знакомому дому на тихой батумской улочке. Письмо из Сеуты он передал вдове капитана Качарава.
…За бортом плескались тяжелые, со свинцовым отливом волны Карского моря. По спикеру сообщили, что время завтрака. Надо идти в столовую команды. Я еще мало кого знаю из экипажа. Встретился мне на трапе молодой человек с ладной фигурой, в хорошо пригнанной к ней морской форме. По лычкам на погоне я понял, что старший помощник. А раз так, значит, именно он и стоял под утро на вахте, как положено старшему после капитана. Значит, именно он и приказал там, возле острова Белуха, салютовать гудками далекому прошлому.
Поймав мой взгляд, моряк задержал поднятую над ступенькой трапа ногу, зрачки его сузились, и я почувствовал, что он вроде бы что-то пытается припомнить.
— Простите… — проговорил неуверенно. — Что-то мне кажется, будто я вас встречал когда-то… Не в Батуми ли? Не вы ли приходили к нам в училище, в тот день вместе с капитаном Качаравой?
В Гавре для всех нас совершенно неожиданно на борт лайнера поднялись два новых пассажира — немолодой, чуть сутулый человек в очках и темноволосая женщина. За ними следовал по трапу матрос и нес их чемоданы. Я взглянул на мужчину и обмер: это был Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
Весть о том, что на борту «Михаила Лермонтова» оказался выдающийся композитор, мигом распространилась по судну. На борту были западные корреспонденты, и они решили, что им чертовски повезло: можно взять интервью у самого Шостаковича! Но их ждало разочарование. Композитор был не очень здоров и после выхода судна из Гавра из своей каюты не выходил, даже в ресторан на обеды.
«Михаил Лермонтов» вышел в просторы Атлантики и устремился на запад в ту сторону, где каждый вечер прямо по курсу судна садилось солнце. Океан был пустынен, и казалось странным: мы находимся на проторенной трассе из Европы в Америку, а корабли встречаются так редко.
— Это же океан, а не подмосковное водохранилище, — сказал Арам Михайлович Оганов, капитан «Лермонтова».
Как журналисту он сделал мне исключение — разрешал бывать в ходовой рубке, наблюдать за работой судоводителей. С Арамом Михайловичем, одним из лучших капитанов советского флота, мы были знакомы давно, несколько лет перед этим он вел из Ленинграда в Монреаль другой лайнер — «Александр Пушкин», открывая первую в истории трассу от берегов Советского Союза к берегам Американского континента. Мне посчастливилось участвовать в том рейсе. Мы сдружились.
И вот в этот раз были снова на пути к Америке — открывалась пассажирская линия из Ленинграда в Нью-Йорк.
— Ничего! Скоро не только к берегам Америки, к сaмым далеким и заповедным берегам в океане будем возить пассажиров. — Оганов был уверен, что эра советского пассажирского флота в Мировом океане только начинается и сейчас самое главное для нас — завоевать престиж за границей — надежность, комфорт, гостеприимство.
Однажды утром Арам Михайлович позвонил мне с мостика:
— Идите скорее сюда! Кое-что вам покажем.
«Кое-что» оказалось лайнером, который шел навстречу «Лермонтову». Даже издали было ясно, какой это огромный корабль, нашему и не сравниться с ним в величине. Оганов дал мне бинокль, и я прочитал на борту приближающегося судна: «Франция». Ого! Сама «Франция»! Один из самых крупных и роскошных в мире лайнеров! Его строгие черные борта, ярко-белые палубные надстройки, его элегантные очертания, несмотря на величину, подлинное изящество в каждой детали облика свидетельствовали о высокородстве. Лайнер напоминал светского джентльмена, облаченного во фрак и манишку и собравшегося на придворный раут. Куда нам до него! Когда корабли поравнялись, наш «Лермонтов» показался рядом с «Францией» робким угловатым подростком. Как и положено по старшинству, он первым и поприветствовал по радиотелефону коллегу, поинтересовался, откуда следует. Коллега ответил: следует из Америки, из Нью-Йорка, комплект пассажиров неполный, но высшие классы заняты — путешествуют состоятельные.
— А у вас как? — поинтересовался капитан «Франции».
— Идем в Америку первым рейсом, — ответил Оганов. — Пассажиров тоже немного — только начинаем утверждать себя на линии. Конечно, с вами нам пока не сравниться.
Оганов, сжимая в руке шишку микрофона, помедлил, потом спокойно завершил сообщение:
— Но у нас на борту композитор Дмитрий Шостакович. Он следует в Нью-Йорк. Слышали о таком композиторе?
— Естественно!
Некоторое время французский радиособеседник молчал:
— Неужели сам Шостакович! — выпал из настенного динамика удивленный голос француза. — Вам повезло, коллега!
Снова помолчали; вдруг в динамике шевельнулась улыбка:
— Спросите у композитора Шостаковича, не хочет ли он пересесть к нам? У нас попросторнее. И ради него мы готовы повернуть назад — раз ему так уж надо в Америку.
Дмитрий Дмитриевич появился на палубе только через пять дней пути, когда мы были уже в середине Атлантики. Мы проходили так называемые Конские шпроты, где океан чаще всего спокоен и добр, и многие высыпали с утра на палубы, наслаждаясь прохладным морским бризом.
Я увидел Шостаковича на прогулочной палубе. Он сидел у борта в шезлонге и смотрел на океан. Мне очень хотелось заговорить с ним. Но нас заранее предупредили: Дмитрия Дмитриевича не тревожить, чувствует он себя неважно, и ему полезнее побыть в одиночестве. Я и не рассчитывал на разговор, когда проходил по палубе мимо него. Но он вдруг сам обратился ко мне с самым что ни на есть нехитрым вопросом:
