Леонид Платов - Предела нет
С удесятеренной энергией принялся гонять в одиночку доставленных мне из соседнего концлагеря подопытных людей-животных, по выражению рейхсфюрера.
Зимой работа проводится в оранжерее, специально построенной для моих нужд в Амштеттене. С наступлением тепла я переношу эксперименты в загородный дом, при котором есть большой запущенный сад. Для меня важно замаскировать момент включения динамического потока газа, распыленного в воздухе. Запахи разнообразных цветов и трав должны отвлекать внимание подопытного от запаха резеды, пока еще полностью не уничтоженного.
После эксперимента сад (или оранжерея) тщательно проветриваются с помощью вентиляторов.
Я очень доволен работой одного инженера (ходатайствовал о награждении его орденом), которому удалось создать уникальную систему оптического наблюдения за поведением подопытных. Особенно большие трудности возникли перед ним, когда он протягивал по саду горизонтальный светопровод. И все же он справился с этим.
…Через смотровые линзы я наблюдаю реакцию подопытных, последовательно, методично повышая в их крови количество адреналина и норадреналина.
Да, химия эмоций — так надо понимать это в широком плане! Однако применяемая не для излечения невропатов или душевнобольных. Наоборот! Для управления массовым безумием, для распространения неотвратимого панического страха!
Ни тупоумно-старомодный Крупп, потому что эпоха «Больших Берт» миновала, ни высокомерный господин Вернер фон Браун, не удостоивший меня кивка на приеме у рейхсфюрера, наш неповторимый специалист по недолетам, ни даже мои коллеги-химики, которые до сих пор возятся с этой фабрикацией никчемных идиотов, — никто из них, повторяю я, не сможет помочь фюреру выиграть войну. Только я, один я со своим лютеолом!..
…С моими «поставщиками» у меня сложились вполне добрососедские отношения. Например, обязательнейший и любезнейший господин Хемилевски из Гузена-1 (филиал системы лагерей Маутхаузена) не реже двух раз в неделю приезжает ко мне, чтобы сыграть партию в шахматы.
Ко дню моего рождения он преподнес мне абажур из дубленой татуированной кожи. Это его конек, я знаю. Он пишет диссертацию о татуировке. Заключенные, находящиеся на излечении в его лагерном госпитале, умирают чрезвычайно быстро, причем именно те; на кожу которых нанесена татуировка. Известно, что их отбирают для него специально.
Мне приятно, что, как знаток, он высоко оценил высушенную человеческую голову, стоящую на моем письменном столе. «А, это из Освенцима! — сказал господин Хемилевски и вздохнул. — У нас в Маутхаузене еще не достигли подобного искусства. Конечно, в основе метод препарирования туземцев Океании, но, как вы понимаете, обогащенный применением современных химикалий».
…Я вполне доволен господином Хемилевски. Однако, к сожалению, не могу того же сказать о присылаемом им человеческом материале.
Редко кто-либо из подопытных выдерживает три, даже два сеанса. Я не успеваю проследить последовательное нарастание страха. Почти сразу же срыв, бегство к обрыву и смерть. Они погибают слишком быстро и при минимальной экспозиции. Это меня никак не устраивает!
Небезынтересны сопутствующие явления. В мозгу, очевидно, возникают галлюциногенные звуки или шумы. Подопытные пытаются заглушить их криками, хлопаньем в ладоши или беспорядочным пением. Кое-что удалось записать на магнитофонную ленту.
Сравнение.
Когда Шуман сходил с ума, ему слышалась нота ля. Он подбегал к раскрытому роялю и с остервенением колотил по клавишам: ля, ля, ля! Тогда ему делалось легче.
…Из Берлина торопят…
…К моему огорчению, лютеолу до сих пор сопутствует запах! И он отнюдь не галлюциногенный. Только сейчас я понял, какая это помеха. Ведь лютеол должен поражать внезапно! Как карающая десница господня! Не оповещая о себе ничем, в том числе и запахом, он должен мгновенно сломить волю к сопротивлению, страхом выжечь душу. И вслед за тем исчезнуть, не оставив даже воспоминаний! Никаких улик! Абсолютно никаких!
А он пахнет резедой…
При вскрытии я неизменно обнаруживаю: мозг подопытного пахнет резедой! Надавливая на грудную клетку трупа, слышу тот же запах изо рта…»
В столбик:
«Иприт пахнет горчицей.
Фосген — прелым сеном.
Синильная кислота — горьким миндалем.
Лютеол — резедой!»
И вдруг неожиданная запись:
«Иногда мне кажется, что мой собственный мозг тоже пахнет резедой. Не странно ли это?..
…Запах! Запах! Никак не могу отделаться от запаха. Все мои настойчивые попытки от него избавиться…
А я должен от него избавиться! Меня настоятельно торопят из Берлина!
Дело, бесспорно, не в лютеоле, а в недоброкачественности поставляемого мне материала. Я не успеваю проверить на нем свои догадки, касающиеся возможности уничтожения этого предательского запаха».
«И все же, несмотря на отдельные помехи и нервозную обстановку, связанную с тем, что из Берлина беспрестанно торопят, я продвигаюсь вперед — не так быстро, как хотелось бы, зато неуклонно.
На днях, перелистывая, в который уже раз, драгоценную книгу «Полеты ведьм», я наткнулся на абзац, почему-то пропущенный ранее мною. В нем упоминается разновидность грибковой болезни, которая была весьма распространена в средние века и поражала одно из наиболее известных в наших широтах злаковых растений. Так вот, в варево средневековых ведьм обязательно добавлялись эти грибки, размельченные в виде порошка.
Добавлялись! А я не учел этого сугубо существенного ингредиента.
Занявшись изучением доставленных немедленно по моему заказу болезнетворных грибков, я убедился с восторгом, что активное вещество, выделенное из них, соответствует веществу, содержавшемуся в священных мексиканских грибах.
Таким образом, жрецы древних ацтеков в этом отношении как бы перекликались через океан с нашими немецкими ведьмами.
Теперь я неизменно добавляю новый ингредиент в свой лютеол. Это, несомненно, намного усилит его действие.
…Иногда меня огорчает, что об экспериментах с лютеолом знает лишь самое ограниченное число лиц (не более пятнадцати, считая обслуживающий персонал, а также господина Хемилевски). Мои коллеги, работающие в смежных областях, то есть в других экспериментальных лабораториях, гораздо счастливее меня в этом отношении.
Понятно, об их работах ничего не публикуется в прессе. Зато между всеми лабораториями происходит регулярный обмен опытом. Лишь я не участвую в нем, хотя наравне с другими экспериментаторами получаю время от времени соответствующую документацию — для сведения.
Подобная сверхзасекреченность моей работы подтверждает, понятно, ее огромное государственное значение. Другой ученый на моем месте, более тщеславный, чем я, гордился бы этим. Но я думаю, что и великие люди нуждаются изредка в признании своих титанических усилий, пусть немногими, пусть десятком-другим видных специалистов.
