Владимир Познер - Тур де Франс. Путешествие по Франции с Иваном Ургантом
– Месье мэр, насколько я знаю, это делают в Германии. Точно могу сказать вам, что этого не делают в России. А во Франции?
– О чем вы, месье? – ответил он и пожал плечами.
Помню, еще давно, во время съемок фильма «Одноэтажная Америка», я заспорил со своим американским другом Брайаном по поводу охоты. Брайан – заядлый охотник, но надо признать, что для него охота это и спорт, и способ добывания пищи: его не устраивает просто убийство дичи, он ее потом «потребляет». Более того, он, как правило, охотится с помощью лука и стрел.
– Все-таки огнестрельное оружие не дает животному никаких шансов, а лук и стрелы – другое дело.
– Ну да, отвечаю я, это будет особенно верно, когда медведя научат тоже пользоваться луком и стрелами. Тогда действительно будет интересно.
Вспомнил я этот разговор, когда стал свидетелем специально для нашей съемочной группы организованной охоты chasse а courre. Дело в том, что этот вид охоты – очень старый, практиковавшийся сначала только королем Франции и его свитой, а потом ставший доступным и для некоторых вельмож – запрещает использование огнестрельного оружия. Более того, загнанного собаками зверя охотник обязан убить кинжалом – что, как вы понимаете, небезопасно, если перед вами разъяренный кабан весом сто килограмм.
Анри де Монспей потомственный граф, когда он бывает дома – что бывает нечасто, – он живет в потомственном замке XI века в деревне Жалиньи. Как призналась мне его мать, никто не знает, сколько в этом замке комнат, требуются большие деньги, чтобы привести все в надлежащий порядок, а с деньгами, увы…
Стены жилой части замка украшены, в частности, громадными портретами знаменитых охотничьих псов прошлых веков, писанными маслом. Уж не помню их кличек, но уверяю вас, что эти портреты написаны с пиететом не меньшим, чем портреты святых времен Возрождения.
Месье де Монспей, с которым я познакомился в Лиможе на фарфоровой фабрике «Рейно» (он является родственником владельца фабрики, графа Бертрана Рейно, и представителем этой компании в Москве), организовал для нас эту самую охоту, в которой участвуют три или четыре всадника-охотника, порядка 250 гончих псов и около десяти выжлятников.
Все собираются рано утром у условленного места охоты. Все, кроме выжлецов, – в очень красивой и совершенно обязательной охотничьей форме, в том числе и группа из десяти – пятнадцати музыкантов, которым надлежит перед охотой играть мелодию начала, во время охоты сигнализировать об обнаружении зверя, сообщать музыкой о том, что зверь загнан и убит, и после этого исполнить пьесу «Завершение охоты».
Впечатление сильное. Все начинается с того, что выжлятники – немолодые, опытные мужики, – сняв головной убор, по очереди докладывают хозяину – главному охотнику, – где каждый из них видел зверя, каков он и где сейчас находится. На основании этих докладов хозяин принимает решение о том, на какого зверя будут охотиться. После этого выпускают собачью свору: из специально приспособленного грузовика вываливаются 150–200 собак. Все они – гончие, все одной породы, все примерно одинакового размера. Ими занимается псарь. Он знает каждого пса по имени, разговаривает с ними, как будто они люди. Потом трубят в рог, запускают собак, охотники вскакивают на коней и… понеслось!
Охота была на кабана. Я узнал много любопытного. Например, что из кабаньего стада выделяется один, который уводит собак от стада, – он бежит, бежит, бежит, пока не устанет, после чего возвращается в стадо, откуда выделяют следующего «бегуна» – и так раз за разом, стремясь добиться того, что собаки настолько устанут, что прекратят преследование. При обнаружении зверя охотник трубит в рог особенным образом, призывая всех остальных присоединиться к нему. На этот раз кабан уйти не смог, его окружили собаки, ожидая графа Монспея, который, легко спрыгнув с коня, приблизился к кабану и заколол его специальным кинжалом.
Затем вся процессия – охотники на своих конях, выжлятники и выжлецы, музыканты – вернулась на лужок перед замком, где с убитого кабана была снята шкура. А далее… Вся собачья свора собралась полумесяцем перед лежащей на земле тушей кабана. Перед ними встал псарь и завел примерно такую речь:
– Мои красавцы, вы славно поработали, славно. Вы услужили своему хозяину, вы достойны похвалы, вы заслужили почет и уважение. Вы показали всем, что отвага, скорость и чутье вам свойственны, что граф может вами гордиться. Горжусь вами и я. И желаю вам приятного аппетита.
И при этих словах вся свора, которая, казалось, внимала его речи, кинулась жрать кабана, от которого через две-три минуты не осталось и следа.
– Обычно, – сказал мне граф, – мы какие-то куски берем себе на кухню. В старину полагалось отдавать кое-что крестьянам, которые позволили нам скакать на конях по их землям, преследуя зверя.
Собственно, мы продолжаем эту традицию. Но сегодня кабан был небольшой, так что целиком отдали его псам.
Вечером был устроен ужин – как выяснилось, в мою честь. Происходило это в столовой замка, за столом, за которым когда-то сиживали французские вельможи. Я должен был отвечать на вопросы о России – такова моя участь во всех встречах с иностранцами, хотя мне было гораздо интереснее слушать то, о чем говорят они.
Например: «Нельзя платить людям за то, что они ничего не делают». Это по поводу пособия для безработных.
И еще: «Всеобщее доступное для всех образование отучило людей служить».
Я не написал ничего о французском фарфоре и стекле, хотя мы побывали на заводах «Рейно» и «Дом», видели вещи неслыханной красоты, лишний раз убедились в непревзойденности французских мастеров. Но увидел я нечто такое, что только французы могли придумать: две фарфоровые чаши – слепки груди Марии-Антуанетты, – из которых она каждое утро пила молоко.
Vive la France!
Когда будете в Париже, на улице Фобур-Сент-Оноре, на которой, кстати говоря, находится Елисейский дворец, зайдите в головной магазин фирмы «Эрмес». Купите вы или не купите что-либо – зависит от состояния вашего кошелька. Не может быть, что вам не понравится ничего из изделий компании, фамильное кредо которой «Все, что полезно, должно быть прекрасно», но пока вы рассматриваете то, что вас окружает, подумайте вот над чем:
– «Эрмесу» более 170 лет.
– «Эрмес» родился как шорная мастерская для знати, и даже коронации монархов иногда откладывались на время, необходимое для того, чтобы «Эрмес» смог создать оригинальную сбрую.
– Седла и поныне производятся только вручную, на их производство затрачивается от двадцати до сорока часов.
