Грэм Биллинг - Один в Антарктике
Наклонясь, чтобы устоять перед напором ветра, врывавшегося в распахнутое окно, он стал пробираться в другой конец помещения. Вместо окна был лишь тусклый квадрат. На минуту воздух в комнате Шеклтона сделался неподвижен, но из-за гула ветра и вздрагивания стен и крыши, которая, казалось, вот-вот взлетит в воздух, буран тут казался еще более жутким. Он оторвал от стола доски и полез в свой альков за обрывком веревки. Связав их одним концом, другой он прикрепил к балке над дверью.
«Я соображаю, что надо делать. И мне на все наплевать. Я разделаюсь с тобой.»
Прячась от ветра, он согнулся и, волоча за собой доски, стал медленно продвигаться к смутному пятну окна. Добравшись до стены, он быстрым движением вытолкнул доски в окно. Он услышал, как они, подхваченные ветром, простучали у него над головой, натянув веревку, к которой были привязаны. Он пополз назад по засыпанному снегом полу за куском парусины, который запихал под стол. Парусины там не было. Чертыхаясь, он схватил занавес, оглушительно хлопавший на ветру, вырезал ножом другой лоскут и засунул его под репшнур, обмотанный вокруг талии.
«А теперь моя очередь. Надо мне самому выбираться. Я опоздал. Это точно, я опоздал. Ну, и плевать. Барбара. Черт возьми, мне наплевать на все. Перчатки, шерстяные варежки, воздухонепроницаемые рукавицы... Куда они задевались? Ах, в штанах, в боковом кармане. Черт возьми, никак их не вытащить. Ох! Пальцы, бедные мои пальцы».
Открыть окно оказалось делом несложным. Взяв в обе руки ледоруб, он разбежался и своим весом вышиб остатки рамы. Из-за встречного напора ветра он застрял в проеме и упал вниз головой, разорвав об осколки стекла полы анорака и правую штанину — от пояса до колена. Прижатый к стене, он лежал на штабеле шеклтоновских консервных банок, куда впился его ледоруб. Ветер вонзался ему в пах, холод огнем обжигал ногу и колено.
Не думая (впоследствии он не мог вспомнить ни единой мысли, ни единого движения, проделанного сознательно), Форбэш с трудом, словно приклеенный, оторвался от стены, ничего не видя и не слыша. Ребра, помятые о бревна, болели. Пошарив кругом, он неповоротливыми пальцами нащупал выброшенную им связку досок. Кое-как ему удалось подползти к ним поближе. Прижав их к стенке, он ослабил петлю, вытащил одну доску, а затем вновь затянул узел, чтобы можно было опустить связку. Сжимая в руках доску, он, превозмогая боль во всем теле, придвинулся к окну. С величайшими усилиями он прибил все доски, поддерживая их онемевшими, бесчувственными, кровоточащими пальцами (он несколько раз угодил по ним молотком).
Потом, повернувшись спиной к ветру, он кое-как сумел размотать кусок парусины, обмотанной вокруг пояса. Перчатки пришлось снять: иначе жесткую грубую ткань невозможно было удержать. Он почувствовал нестерпимую боль в кончиках пальцев и ободранных костяшках, ощутив прикосновение парусины обнаженной обмороженной плотью. Той самой парусины, которую нужно во что бы то ни стало приколотить (да хорошенько, черт возьми!), притом так, чтобы ветер прижимал ее к доскам, а не отдирал прочь. И он это сделал.
Форбэш лежал в снегу, засунув руки под мышки, свернувшись в тугой клубок и дыша так тяжело, что он понял: долго ему не продержаться и все его тело разнесет ветром на части, подобно раме, разбитой в щепы. Тут он вспомнил (боже, я еще что-то помню!) про свой ледоруб и принялся скрючившись искать его, шаря в снегу. Левый локоть он прижал к глазам, а ладонь спрятал под мышку. Свободной рукой он разгребал снег, счищая его с обжигающего металла шеклтоновских жестянок с овсяной мукой и тушенкой. Отыскав наконец меж них свой ледоруб, он прижал его к груди, обжегши правую щеку ледяным его острием.
Шатаясь и падая, он добрался до подветренной стороны хижины, пройдя мимо старых саней, которые словно вкопанные по-прежнему стояли в углу, мимо двери, так безнадежно засыпанной снегом. (Теперь мне не попасть внутрь. Боже, что я наделал! Ну, и плевать, плевать! Но как, все-таки, я попаду внутрь?), мимо крохотной кладовки в северо-западном углу дома и таблички с запрещением курить в историческом здании, мимо гаража. Он перелез через стульчак, занесенный снегом, через рулевую колонку автомобиля, через собачью конуру и под конец очутился среди пожелтевших, обветрившихся кип сена, выложенных вдоль подветренной стены. Веревка оказалась чересчур короткой. Она, видно, за что-то зацепилась, и ему никак было не добраться до окна. А нож куда-то запропастился. Но куда, куда? Где же этот нож, который я ношу с собой с тринадцати лет? Я его купил на все свои сбережения и никогда с ним не расставался. Где же он? Никак не развязать этот узел, где же он, где мой нож, только не теперь, о боже, где же он, ах вот, в руке, держи его крепче, не потеряй, убери в сторону, теперь разрывай сено, отодвинь его, подползи, орудуй ледорубом, расковыряй кипы, а теперь пройди еще подальше, пни по раме, сильней, еще сильней, не ушибешься (ааах!), теперь держись крепче, ударь ледорубом, не бойся, падай, голова будет цела, ведь на ней шапка.
Форбэш лежал под столом среди осколков бутылочного ксилофона «Пингвин-мажор», уставясь на клубы снежной пыли, проникавшей сквозь подветренное окно и прислушиваясь к шипению ветра в юго-западном окне и шороху поземки. Он видел, как сквозь ничтожные щели, оставшиеся в щите, закрывавшем юго-западное окно, медленно сеял снег и, точно мука из сита, оседал на полу. Ему вспомнилось, как в детстве он просеивал для матери муку, когда она собиралась что-то испечь. Метель почти утихла.
* * *
Форбэш проснулся, ощущая боль в ладонях и колене. Ярко светило солнце, все кругом было спокойно. Спальный мешок был засыпан снежной пылью, которая забилась в бороду и щекотала ноздри. В разбитое северное окно дуло, поэтому он поднялся и закрыл его картоном от коробок из-под пива. Потом стерильным бинтом забинтовал пальцы и волдырь на обмороженном колене и снова улегся спать.
В восемь утра Форбэш, этот неустрашимый музыкант, вызывал базу Скотт. Его услышал радист Алекс Фишер, настроивший приемник на аварийную волну полевых партий. Хриплым, возбужденным голосом Форбэш спрашивал, нет ли рядом Старшота. Нет. Старшот как раз надевает анорак, чтобы на тягаче оттащить груженые сани к собачьим упряжкам.
— Тогда попроси его захватить с собой бутылок. Бутылок. Передаю по буквам. «Б» — балда. «У» — урод. «Т» — темнота. Ах, понял? То-то. Прием.
— Перехожу на прием. Бутылки есть. Но какие именно нужно? И на кой они тебе хрен?
— Нужны бутылки, Алекс. Дюжины три и разных размеров. И еще стаканы для виски. Пусть Стар стащит штуки три на камбузе. Три. Прием.
— Ладно, Дик. Ладно. Ты хочешь, чтобы Стар притащил три дюжины бутылок и три стакана. Как ты поживаешь? Как поживаешь? Прием.
