Виктор Ерофеев - Очарованный остров. Новые сказки об Италии
— Да.
— Как будто про женщину сказал.
Семен ответил что-то насчет женщин — я не расслышал.
Камни лежали не везде. У самой воды имелась ровная площадка, рукотворная: бетонная лысина, тут и там отверстия, летом в них вставляли, наверное, зонтики, какие-нибудь легкие опоры для полотняных тентов, и европейцы из верхне-среднего класса во множестве загорали тут, наслаждаясь полезным ультрафиолетом.
Я разделся до трусов. Поразмыслив, стянул и трусы тоже. Ночное купание предполагает наготу.
Вода обожгла. Появилось точное ощущение, что погружаюсь в спирт. Буйно пахнущий, гулкий черный спирт окружал со всех сторон, набухал горбами, накатывал, взрывался тяжелыми брызгами, пытался оторвать меня, вцепившегося в каменный выступ обеими — уже ободранными — руками, чтоб утащить прочь от берега или даже убить, перевернув и ударив.
Запел:
Я приеду к морю в теплые края!
Семь часов полета — и на юге я!
Похожу по скалам, в море окунусь —
И к тебе на север обязательно вернусь!
Кипящий спирт был безжалостен. Когда водяной гроб оттягивало назад, повсюду над масляно-черной поверхностью показывались макушки рифов. Три минуты назад я планировал как-нибудь изловчиться и все-таки отплыть от берега, оседлав волну, — доказать Семену, старому другу, прокуренному цинику, что невозможное возможно; сейчас понимал, что старый друг прав. Здесь можно только сидеть, упираясь ладонями в гранитные углы, и восхищаться равнодушием природы.
Вылезал, улучив момент, — а когда очередной вал догнал, погромыхивая за спиной, понял, что надо не просто вылезать, а спасаться бегством. Засуетился, вжимая голову в плечи, и еще раз ободрал локоть.
Семен уже оделся и курил, пуская по ветру алые искры.
— Я тоже вспомнил эту песню, — крикнул он. — «Я живу на севере! Работаю на сейнере!»
— Нырни еще раз!
— Нет, — ответил Семен. — Холодно. Надо было взять гидрокостюм.
— Еще чего. Это остров туберкулезников, астматиков и богатых стариков. Здесь не используют гидрокостюмов. Здесь используют белые штаны и канотье.
— Тогда надо было взять белые штаны.
— Нет, — возразил я. — Идея была: в чем были, в том и поехали.
— Очень правильно сделали, — сказал Семен. — Я доволен. И что, это действительно рай?
— Так написано, — ответил я и почувствовал, что меня начинает колотить от холода, но это не расстроило и не разочаровало.
— Если тут рай, — сказал Семен, — то куда мне выкинуть окурок?
— Сними с пачки целлофановый чехол, — посоветовал я. — Заверни — и в карман.
— Ага, — сказал Семен. — Буду знать.
Слева, в полукилометре, из воды торчала голая скала высотой с десятиэтажный дом, правее пролегла дорога лунного света: по ней можно было доплыть, двигаясь все время на запад, прямо до Гибралтара, и еще дальше — до Карибских островов и Бразилии. Никаких препятствий, границ, подъемов и спусков, никаких перекрестков, многоярусных эстакад, никакого пятничного трафика и гололеда — только вода и ничего кроме; это было до такой степени просто, что сознание отказывалось верить в саму идею тотально прямого пути.
Но когда переваливаешь на пятый десяток, сознанию лучше не доверять. Полагаться на интуицию, на чувства. На желания. Захотел — поплыл. Захотел — купил билет и прилетел к морю, в благословенные края рыбаков и живописцев.
— Ну, — сказал Макаров. — Что? Твои жабры довольны?
— Да.
— Тогда пойдем.
На подъеме я согрелся.
В хорошем темпе миновали монастырь иезуитов и вышли, не встретив ни единой живой души, на главную площадь поселка, размером чуть больше теннисного корта. Углубились в старый квартал, где улицы представляли собой щели шириной в полтора метра. Здесь идущий первым Семен остановился.
— Тишина, — сказал он. — Уважаю.
Постояли, привалившись спинами к прохладной стене.
— Это похоже на кинозал, — тихо произнес Макаров. — Бывает такая тишина… Когда все уже расселись по местам, и свет погасили, и билетер штору задернул, которая при входе. А экран еще не зажгли. Тихо, темно, и все сидят… Предвкушают. А мне семь лет, и я особенно предвкушаю, аж зубы стучат. Сейчас мне покажут «Человека-амфибию». Ихтиандр побежит по улицам, вот по таким же… А за ним — злодей. Педро Зурита. Сука и конченый гад. Уже почти догоняет, но Ихтиандр — хоп! — и в море, со скалы! И ушел, хрен его догонишь…
Когда поднялись на самый гребень горы, увидели разом оба склона острова: на восточном жили местные, западный был сплошь — стена к стене — застроен фешенебельными отелями — здесь огни были гуще и ярче.
Тропа расширилась и вывела к решетчатым воротам. Семен дернул висячий замок — железо уныло лязгнуло.
Макаров засопел и решительно полез, хватаясь за прутья.
— А если тут сторож? — спросил я снизу.
— Дадим денег.
— А не возьмет? Полицию вызовет?
— Скажем правду. Мы русские туристы. Вдруг посреди трудовой недели невыносимо захотели искупаться в море. И не просто в море, а чтоб самое культурное место в Европе. А после купания, разумеется, никак нельзя пройти мимо виллы императора Тиберия. Итальянские развалины — это мировой бренд! Как итальянский футбол! Как итальянский мусор! Приехали — закрыто. Обидно до слез… Так скажем.
— Простите, дяденьки, мы больше не будем?
Семен спрыгнул, вытер руки об штаны и улыбнулся — сквозь частые прутья.
— Это они должны нам сказать: «Простите, дяденьки!» Потому мы и есть реальные дяденьки. Взрослые мужики. И мы реально прилетели посмотреть на развалины. И мы не уедем, пока не посмотрим. Потому что мы туристы. Ведем себя прилично, окурки не разбрасываем, а в мешочек заворачиваем. Очень хотим потратить деньги и привезти в холодную Россию воспоминания о теплой гостеприимной Италии… Давай лезь. Тут нет сторожа.
Я стал карабкаться, а Макаров продолжал, озираясь:
— И когда лютой зимой я буду замерзать в сугробе, в центре Красной площади, и на меня нападет злой медведь и начнет грызть мои старые кости, я подумаю:
«Жизнь не прошла даром! Я видел остров Капри! Я беседовал с призраком Тиберия! Я дикий русский, но мои жабры дышали итальянским морем! Когда мои предки убивали друг друга деревянными дубинами, здесь уже была демократия, почта и водопровод!» Так я скажу, если меня арестуют.
Массивные многоярусные руины были черны, безмолвны и угрюмы. Не охранялись и не подсвечивались. Пахло, как везде по северному берегу Средиземья, сухим козьим пометом.
— Ничего не чувствую, — сказал я.
— Две тысячи лет, — ответил Семен. — Тут не осталось ни одной его молекулы.
