Тур Хейердал - Аку-аку
Факельное шествие каннибалов в степи прекратилось. Но рой крохотных каннибалов на карнизе среди великанов продолжал пировать останками сородичей, павших от рубила длинноухих. И под непрерывный шелест и шорох я погрузился в безбрежное, вневременное море сна — голиаф среди копошащихся каннибалов, карлик среди грезящих богатырей под простершимся над горой необъятным звездным небом.
А наутро солнце опять позолотило равнину, и только множество крылышек да скорченных ножек говорило мне, что нашествие тараканов не было сном. Я оседлал лошадь и поскакал по древней заросшей дороге в деревню.
Лицо патера Себастиана осветилось задорной улыбкой, когда я рассказал ему, где провел ночь и что задумал. Он сразу одобрил мою мысль, просил только выбрать укромный уголок, чтобы не нарушать привычной картины — вид на Рано Рараку с равнины. Однако мне для работы были нужны не первые попавшиеся люди. Я знал, что патер Себастиан лучше всех научил родовые связи пасхальцев, он даже опубликовал работу о местных генеалогиях. И я сказал ему, что ищу потомков последнего длинноухого.
— Теперь осталась только одна семья, которая происходит по прямой линии от Оророины, — ответил патер Себастиан. — Они выбрали для себя родовое имя «Адам», когда в прошлом веке пасхальцев крестили. По-местному это звучит «Атан». Да ведь ты знаешь старшего из братьев Атан — это Педро Атан, бургомистр.
— Бургомистр!? — Я был поражен и невольно улыбнулся.
— Конечно, есть в нем шутовство, но он далеко не глуп, да к тому же добрый человек, — заверил меня патер.
— Но ведь он совсем не похож на коренного пасхальца, — возразил я. Эти тонкие губы, узкий нос, светлая кожа…
— Он чистокровный, — сказал старик. — Из всего населения острова мы сегодня можем поручиться за чистокровность только восьмидесяти — девяноста человек. К тому же он настоящий длинноухий по отцу.
Я живо вскочил на коня и поскакал вдоль глинистой улочки к ограде, за которой среди кустов и деревьев укрылся белый домик бургомистра.
Педро Атан был занят работой, вырезывал набор чудесных шахматных фигур, которые изображали птицечеловеков, статуи и другие пасхальные мотивы.
— Это для тебя, сеньор. — Он гордо показал на свой шедевру
— Ты художник, дон Педро бургомистр, — сказал я.
— Да, лучший на всем острове, — тотчас последовал самоуверенный ответ.
— Правда, что ты еще и длинноухий?
— Да, сеньор, — торжественно произнес бургомистр. Он вскочил и вытянулся в струнку, будто солдат на поверке. — Я длинноухий, настоящий длинноухий, и горжусь этим!
Он ударил себя в грудь.
— Кто сделал большие статуи?
— Длинноухие, сеньор! — последовал уверенный ответ.
— А некоторые пасхальцы говорили мне, что короткоухие.
— Это ложь, они хотят присвоить себе честь, которую заслужили мои предки. Все сделано длинноухими. Разве ты не заметил, сеньор, что у статуй длинные уши? Неужели думаешь, что короткоухие вытесывали изображения длинноухих? Эти статуи — памятники вождям длинноухих.
От волнения он часто дышал, тонкие губы дрожали.
— Я считаю, что статуи сделаны длинноухими, — сказал я. — И хочу, чтобы мне высекли такое изваяние, прячем эту работу должны? выполнить только длинноухие. Как ты думаешь, справитесь?
Бургомистр на минуту окаменел, только губы шевелились, потом всколыхнулся:
— Будет сделано, сеньор, будет сделано! А какой величины?
— Да не слишком большую, метров пять-шесть.
— Тогда нужно шесть человек. Нас всего четверо братьев, но есть много длинноухих по матери — подойдет?
— Вполне.
Я тут же навестил губернатора и попросил на время освободить Педро Атана от обязанностей бургомистра. Ему было разрешено вместе с родственниками отправиться на Рано Рараку, чтобы вытесать изваяние.
Меня попросили, чтобы я за день до начала работ приготовил угощение для длинноухих. Раз я заказал статую, мне полагалось кормить работников, таков древний обычай. Кончился день, наступил вечер, а за едой все никто не шел. Один за другим обитатели лагеря стали укладываться спать, раньше всех Ивой с Аннет. в крайней палатке, около поверженного широкоплечего великана, и начали гаснуть фонари. Только Гонсало, Кард и я продолжали писать в столовой.
Вдруг послышалось странное тихое пение… громче, громче… Пели где-то в нашем лагере, а вот к пению присоединился ровный глухой стук. Чем-то древним, необычным веяло от этой музыки. Гонсало встал, явно ошеломленный, Карл вытаращил глаза, и сам я слушал как завороженный. Ничего подобного я не слыхал, сколько путешествовал в Полинезии. Мы вышли из палатки в ночной мрак. Тут и наш кинооператор появился, одетый в пижаму, в палатках загорелись огни. В слабом свете, который пробивался наружу из столовой, мы различили посреди площадки между палатками сидящих людей, которые колотили по земле затейливо орнаментированными палицами, веслами и рубилами. На голове у каждого был убор из листьев, словно венец из перьев, а две фигурки с края были в больших бумажных масках, изображающих птицечеловека с громадными глазами и клювом. Они кланялись и кивали, остальные пели, покачиваясь, и отбивали такт.
Но больше, чем это зрелище, нас очаровала мелодия — будто привет из мира, канувшего в лету. Особенно своеобразно, даже не описать, звучал среди низких мужских голосов чей-то гротескный пронзительный голос, который подчеркивал необычность этого замогильного хора. Приглядевшись, я рассмотрел, что он принадлежит тощей седой старухе. Они продолжали сосредоточенно петь, пока кто-то из наших не вышел из палатки с фонарем в руках. Тотчас пение смолкло, они забормотали «нет» и закрыли лица. Когда фонарь исчез; пение возобновилось, начал запевала, за ним поочередно вступили остальные, последней — старуха. Я словно унесся далеко от Полинезии; что-то похожее доводилось мне слышать среди индейцев пуэбло в Нью-Мексико, и все наши археологи подтвердили мое впечатление.
Как только песня кончилась, я вынес блюдо с сосисками, заранее приготовленное стюардом, исполнители встали и, взяв блюдо, скрылись во мраке. Мы увидели, что птицечеловеков изображали дети.
Через некоторое время вернулся с пустым блюдом бургомистр, чрезвычайно серьезный, с венком из папоротника. Я обратился к нему с шуткой, смеясь, похвалил редкостный спектакль, но бургомистр даже не улыбнулся.
— Это очень старинный обряд, древняя песнь каменотесов, — объяснил он. — Они обращались к своему главному богу Атуа, просили, чтобы им сопутствовала удача в предстоящей работе.
В бургомистре, в песне и ее исполнении было что-то особенное, из-за чего я чувствовал себя неловко и неуверенно. Это был вовсе не спектакль, чтобы развлечь себя или нас, пасхальцы выполнили своего рода ритуал. Ничего подобного я не наблюдал в Полинезии с тех самых пор, как почти двадцать лет назад жил у старика Теи Тетуа, уединившегося в долине Уиа на Фату-Хиве. Жители Полинезии давно расстались со стариной, разве что выступят в лубяных юбочках для туристов. Музыка песен и плясок обычно сочинена не ими, а когда островитяне рассказывают предания, это чаще всего пересказ вычитанного в книгах белых путешественников. Но маленькая ночная церемония явно не была придумана для нас, мы ее увидели лишь потому, что заказали у них статую.
