Владимир Санин - Точка возврата
– Представь себе, – сказал он, – что ты на вечеринке и тебе понравилась женщина. Если она с мужем, пытаться с ней объясниться ты не будешь – аморально; но если она одна – это твое право. Так и у нас. Манки у тебя совершенно такие же, как у меня, но смотри, сколько ты их поставил: шесть штук! Иными словами, три пары. Гуси летят, видят, что все заняты – и пролетают мимо, не садятся. А у меня манков пять, то есть один свободный. Вот гусь и садится – а вдруг повезет?
На охоте это было жестоко: ищущий пару погибал.
А вспомнил я об этом потому, что подумал: одиноких женщин не должно быть.
За Лизу я почему-то спокоен, она добьется всего, чего захочет: рано ли, поздно ли, но положенную ей удачу завоюет. Она сильная, и взгляд у нее такой, что юные телята вроде Игоря забывают обо всем… Впрочем, насчет Игоря беру свои слова обратно, что-то в этом парне есть недосказанное, а что – сам не пойму; про таких говорят – «себе на уме», но это расплывчато и зыбко. Да, вспомнил, мне не понравилось, что он, будучи лучше всех одет, никому не предложил вторую пару теплого белья, хотя знал, что Слава, например, в одних трусах и безрукавке. Ладно, пусть не Игорь, но за Лизу, повторяю, я спокоен.
А вот Невская, которая утонченнее и, пожалуй, красивее, вряд ли станет свою удачу завоевывать; она, как булгаковская Маргарита Николаевна, никогда и ничего для себя не попросит, не поступится ни на йоту своим кодексом чести. А ждать, пока сами предложат, можно долго, всю жизнь… Мне жаль ее, как жаль всех неустроенных прекрасных женщин, не умеющих за себя бороться; а ведь кто-то бродит по свету, ищет ее, обязательно ищет, потому что природа ничего не делает зря. Только где он, ищущий, и как долго он будет ее искать?
* * *Послышались топот, крики, залаял Шельмец, и Белухин, кряхтя, сполз с полатей и проковылял в тамбур. Бац! бац! – два выстрела, дикий рев, лязганье засова, кто-то вбежал в тамбур, и засов снова лязгнул.
– Мама родная… – это, конечно, Лиза, ее лексика. Вслед за Белухиным, порывисто дыша, вошли Матвеич и Дима.
– Не уложил? – спокойно поинтересовался Белухин, будто о погоде – метет или не метет.
– Вряд ли, – с извинением сказал Матвеич. – Ранил, наверное.
– Обязательно надо было стрелять? – Белухин поднял палец, прислушался.
– Живой твой медведь, уходит.
– Летел как танк! – возбужденно сказал Дима. – У самых дверей прихватил.
– У вышки еще двое бродят, – добавил Матвеич. – Зозуля с ребятами на скале, надо выручать.
– Опасный, однако, твой подстреленный, – проворчал Белухин, застегивая полушубок и надевая рукавицы. – Что ж, пошли. Топор возьми, Игорь… Ну? Топор, говорю, возьми!
– Я? – спросил Игорь.
– Ты, ты!.. Ладно, оставайся за старшего. Бери топор, Дима.
– Куда ты пойдешь, скрюченный? – запричитала Анна Григорьевна. – И без тебя народу хватает!
– В самом деле, оставайся, – сказал Матвеич.
– Помолчи, старая! – повысил голос Белухин. – Цыц! – рыкнул он на Шельмеца, который сунулся было за ним. – Мы скоро. Дверь не забудь, Игорь.
Матвеич пропустил вперед Белухина и Диму, обернулся, будто хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел. Дверь хлопнула, Чистяков тут же выскочил в тамбур и закрыл засов.
– Мама родная…
Я взглянул на часы, ровно сутки назад мы совершили посадку. Медленно идет время – для тех, кому делать нечего…
Зоя Васильевна
– И куда ему, старому, резаному, – продолжала причитать Анна Григорьевна. – Месяца нет, как аппендицит сделали, и радикулит, и сердцем мается. Говорила, возьми две недели за свой счет, так ему хоть кол на голове теши, плевать ему на жену, с голыми руками на медведя, и зачем его пустила, на порог не легла…
– Перешагнул бы он, тетя Аня, – сказала Лиза. – Силой разве их удержишь, не гулять пошли.
– Он самый опытный, – вставил Игорь.
– Опытный? – ожесточилась Анна Григорьевна. – А если его через три шага скрючит? «У нас на станции…» – вдруг передразнила она. – Вот бы и пошел с ним, а не дожидался, пока он Диму не позвал!
– Но я готов был идти, – примирительно сказал Игорь. – Я…
– Подранок тебе не посмотрит, опытный или неопытный! – не успокаивалась Анна Григорьевна. – Не умеешь – не стреляй! А этот мало того, что самолет утопил, так еще врага из зверя сделал!
– Это несправедливо, – вспыхнула Невская. – Не ожидала, тетя Аня.
– Много ты понимаешь, что справедливо, что несправедливо, ты с мое поживи!
– Не очень много, – согласилась Невская. – Но, прошу вас, не надо искать виновных. Это очень стыдно – валить вину на других, мы были и остались пассажирами, а они делают все, что могут.
– Зоя права! – горячо поддержал Гриша. – Мы, тетя Аня, должны гордиться такими людьми, как дядя Коля и Илья Матвеевич.
– Ой, сыночек, – горестно вздохнула Анна Григорьевна, – устала я им гордиться, живой он мне нужен, куда я без него, нитка без иголки…
– Я уверен, что все будет хорошо, – успокоил Гриша, – вот увидите, тетя Аня.
Гриша подсел к Анне Григорьевне и что-то тихо ей сказал. Она закивала, встала и подошла к нарам, на которых лежал Седых.
– Не спишь?
– Не сплю, – откликнулся Седых.
– Глупость я брякнула, сынок, ты уж не говори Илье.
– Я не сплетник, – холодно произнес Седых.
– Сгоряча я, – сокрушалась Анна Григорьевна. – У меня и в мыслях не было на Илью вину валить.
– Не вы, так другие, – тем же тоном сказал Седых, – мы к этому привыкли.
– Прости, сынок.
– Ладно.
– И ты прости, дочка. Невская пожала плечами.
– Что вы, тетя Аня, меня вы нисколько не обидели.
– Не тебя, так Илью. Он и в самом деле хороший мужик – Илья, это я тебе точно говорю.
Невская промолчала. На душе у нее было пасмурно. Ее беспокоил хрип в груди, все сильнее терзал голод, и сердце сжималось, когда она смотрела на Гришу: она – что, она выдержит, а вот он… И не пожалуется, даже знаком не покажет. И Лиза, бедняжка, ей хуже всех…
– Зоинька, – шепнула Лиза, – не смотри на меня жалеючи, я от этого злая становлюсь.
– Я всех жалею, – сказала Невская, – и себя тоже.
– Себя сколько хочешь, а меня не надо.
– Хорошо, не буду.
– Оби-иделась, – протянула Лиза.
– Мы сейчас только и делаем, что обижаем друг друга.
– Это жизнь нас обижает, и тебя, и меня.
– Я этого не считаю.
– А ты горда, подружка.
– И ты тоже.
– Верно, – согласилась Лиза. – Милостыни пока что ни у кого не просила.
Шельмец подался к дверям, зарычал.
– Кто-то идет! – вжав нос в окошко, выкрикнул Гриша. – Медведь!
Анна Григорьевна встрепенулась.
– Если вломится, головешку ему в пасть, головешку! Да не сейчас, потом, дыму напустишь!
– Фу ты, обжегся! – вскрикнул Чистяков.
