Марлена де Блази - Дама в палаццо. Умбрийская сказка
В такие вечера мне, понятно, хотелось накормить их, но я знала, что принести к костру ужин было бы ошибкой. Нарушением прав Миранды, а главное, их прав на свой собственный пир, на то, чтобы утолять голод на свой манер. Мы не раз видели — проходя по дороге на Монтефьясконе, — как они опасливо возились на маленьком огороде, на ощупь срывая несколько помидоров или толстую желтую тыкву и забрасывая их в мешок. Нечто среднее между сборщиками урожая и браконьерами. Ручаюсь, что за время нашего знакомства не раз один стоял на страже, пока другой сворачивал шею курице и проворно запихивал обмякшую тушку в мешок и смахивал с него прилипшие пушинки. Как бы они стали объяснять, откуда взялась запекающаяся в костре курица, если бы мы притащили вдобавок собственное угощение? Не всякий мечтает о том, чтобы его избавили от старых привычек. Нет, не каждый. Я научилась этому от Барлоццо.
Все же я позволяла себе приносить хлеб. Дважды в неделю пекла для них пышный хрустящий хлеб, заворачивала в кухонное полотенце и без лишних слов совала им в полиэтиленовый мешок. Мы не обсуждали моего скромного приношения — в том не было нужды.
При всем своем, густом как сливки, красноречии, Лука и Орфео почти не говорили о себе. Откуда они? Их ли это овцы, и есть ли у них где-то дом? Всегда ли они были пастухами? Они и нас не расспрашивали. Ни о прошлом, ни как нас сюда занесло. Только раз, глядя в огонь, чтобы не столкнуться с ними взглядом, я рискнула спросить:
— Siete sposati? Вы женаты?
Вопрос был задан во множественном числе, но ответил мне только Орфео. На свой манер. Поднял вверх бутылку:
— Видишь это вино, Чу? Оно простое и грубое, и я выпью его до последней капли. А будь у меня вино подороже, я выпил бы меньше. Мой отец говаривал: «Хорошее вино довольно понюхать». Так и с женщинами. Да, с вином так же, как с женщинами. По мне, лучше один танец с красоткой, чем целая жизнь с кем-то попроще. А теперь у меня есть все это. — Он обвел руками луга.
Для них, а со временем и для нас все казалось неважным, лишь бы быть вместе. Четыре чумазых призрака в красном свете костра проводили вечера в пастушеской гостиной в полях среди руин.
Глава 12
ЖДИ ПОЛУНОЧИ
С Мирандой наша жизнь стала более теплой и открытой, в ней появились не только вечера с Орфео и Лукой, но и орвиетский рынок со всем многообразием его колоритных персонажей. Это ритуальное событие, разыгрывавшееся по четвергам и субботам на Пьяцца дель Пополо, посещали все местные, независимо от возраста и положения, а также жители широко раскинувшихся орвиетских коммун, селений и деревушек. Они прибывали на кособоких грузовиках, на велосипедах и мотоциклах, а также на трехколесных крестьянских тележках — мощностью и размером соперничающих с поставленным на колесики тостером. Все, кто как мог, стекались на ярмарку. Переходящие от поколения к поколению — как лицензии венецианских гондольеров — участки, на которых крестьяне располагали свои товары, были священны. В лиловом свете вечерних сумеречных туманов крестьяне преображали парковку в яркую сцену, достойную кисти Брейгеля. Все здесь пахло сырой землей, налипшей на сапоги, колеса и на выдернутые час назад еще при лунном свете картофелины и свеклины, навеки въевшейся под грубые обломанные ногти работящих крестьянских рук. Через несколько минут этим людям предстояло вступить в состязание за каждую лиру, но пока, в тишине закулисья, они были едины. Обнимались при встрече, расспрашивали друг друга о семье, жаловались на дожди или радовались дождям, расхваливали урожаи соседей.
— У нас земля такая жирная, что под солнцем отливает медью, словно подкрашенная кровью тех сарацин. Она так богата, что нам богатства не надо, — говорил Гаспар, с которым мы познакомились на празднике фавы прошлым летом. Он разложил на своем banco аккуратные связки лука и чеснока, только что из земли, извилистые, как змейки, перчины, бледно-зеленые и желтые, и букеты спаржи, перевязанные белой веревочкой, с розой в середине каждой связки. Он привез букеты нарциссов и высокие пышные ветви сирени, которые раскачивались над его головой, когда он втолковывал мне: — Мы обходимся тем, что дает земля. Этим всегда можно обойтись. Если у человека есть больше, чем нужно, чтобы приготовить ужин и отложить кое-что на завтрашний обед, — у него что-то лишнее. А из-за излишков теряешь суть вещей. Лишние припасы, лишние деньги — все одно. У нас, в общем, только то и есть, что мы находим или растим. Чтобы жить землей, человеку нужно умение и благочестие. Остальное решают боги. Если только повара не берут дело в свои руки. А когда за дело берутся наши повара… ну, ты же пробовала, что они могут сотворить, верно? Они — ровня богам, тоже творят чудеса.
— Я тоже повар, — ляпнула я и тут же пожалела, что не промолчала.
— Ба, какие в Америке повара! Сплошь ʼamburʼgere е ata dogha.[2]
Я знала, когда защищаться, а когда молча улыбнуться. Сверкнула широкой ухмылкой и обернулась к торговцу сырами, расположившемуся за прилавком напротив. Попросила килограмм круглого марцолино — мягкого белого пекорино, всего нескольких недель выдержки, и клин другого, более старого.
— К меду, — пояснила я.
Он выбрал за меня, отрубил золотистый ломоть от огромного круга, обломал твердую корочку и взвесил сыр.
— Вы платите за сыр, а не за корку. Корку вы есть не станете, — заметил он, — хотя я ем. Варю в супе. Она обогащает вкус овощей, а сама размягчается, чуть не тает. Я ломаю ее вилкой — veramente un boccone da prete, настоящее лакомство для священника, — рассказывал он, заранее зная, что мне тоже захочется положить в свой суп корку. Он уже завернул ее и подал мне вместе с сыром. Этакий Парсифаль в джинсах и сапогах, услужливый, вежливый, честный — он пожертвовал стоимостью корки из рыцарства.
На краю рынка, у Виа делла Коституенте, перед церковью Сан-Роко стоял прилавок. Хозяйка была так хороша, что казалась живой частью старого каменного церковного фасада, блаженным ангелом, завернувшимся в длинную серую шаль. Ее не поседевшие еще длинные волосы сколоты в каштановый узел и казались странно молодыми над этим древним, морщинистым от солнца лицом. Я шагнула к ней, подальше от Гаспара и поругания американской кухни. Мне хотелось взглянуть, чем она сегодня торгует. Перед ее прилавком выстроилась длинная очередь, и я встала последней, радуясь, что выпало время полюбоваться ею. Она благоуханна, как грибы, полевые травы и свежая репа, которую она взвешивала на ручных весах. Я подозревала, что она не умеет читать и считать, потому что любой товар у нее стоил 2000 лир. Покупатели называли ее Томазина. Она неизменно складывала свой товар в натюрморт: если продавала розы, то одну выдергивала из кувшина и клала на фоне салатных листьев с красными прожилками. На место проданной. А когда продавала яйца — завернутые, каждое отдельно, в газетную бумагу, с празднично закрученными кончиками — их тоже надо было разложить заново. Покупатели ждали, пока она достанет новое яйцо из корзины под прилавком, разложит четвертинку газетного листа, завернет в него яйцо и закрутит кончики. Томазина — нежная жрица, совершающая богослужение. Вот старик спрашивает, есть ли у нее сегодня редис, и она нагибается, отводит складки материи, покрывающей прилавок, перебирает свои запасы и выныривает, смеясь:
