Тихон Пантюшенко - Тайны древних руин
—Спасибо, хозяюшка. Я уже.
—Что уже?— спросила женщина.
—Неправда, мама,— вмешалась и Марина.— Я видела, как они только начинали готовить себе обед.
—Как вас зовут, молодой человек?
—Коля, то есть Николай Нагорный.
—Хорошее имя. А меня величать Анной Алексеевной. Доченька, приглашай гостя в дом, а я пока соберу белье.
Маринка без лишних слов взяла ведро в свои руки и сказала:
—Когда будете идти в свой гарнизон... я правильно выражаюсь?
Я улыбнулся. Припомнила-таки мое словечко. Этой палец в рот не клади.
—Неправильно я тогда сказал вам.
—Ну все равно. Когда будете идти к себе, мы наберем воды свежей.
В этот момент мне показалось, что я дома. Вот так же бывало весной или летом я приносил из колодца воду, сестра поливала ею грядку. Остатком воды в ведре, она старалась облить меня. И если это удавалось ей, она радовалась и хохотала до слез. Я спокойно отряхивался и говорил: «Завяжем узелок на память».— «А я маме скажу»,— отвечала сестра.— «Не возражаю». Ведра два я приносил и спокойно передавал сестре, настороженной и готовой в любую секунду бежать от меня. Но едва она успокаивалась, как я окатывал ее с головы до ног. Визг и истошный крик оглашали двор: «Ма-а-ма! Оп обливается!» — «Колька, сумасшедший!— вступалась мать.— Ты же ее простудишь». Я вспоминал об этом и, наверное, улыбался, так как Марина спросила:
—Вы о чем?
—Я вспомнил дом и свою сестру, которая вот так же, как и вы, бывало, поливала грядку и обливала меня водой.
—И подумали, что и я могу вас облить?
—Нет, что вы.
—Ну а если бы и в самом деле облила, рассердились бы?
—Нет,— ответил я и, немного подумав, добавил,— только обрадовался бы.
—Тогда получайте,— Маринка так неожиданно и быстро плеснула остаток воды на мою робу (так мы называем свою рабочую форму одежды), что я не успел увернуться. Уже на пороге дома она добавила:— Что ж вы стоите? Заходите в дом.
В комнате с двумя окнами со стороны улицы и одним— со стороны двора было свежо и чисто, словно кого-то ждали. Я уже готов был перешагнуть порог, но вовремя спохватился и начал расшнуровывать свои ботинки.
—Зачем вы это делаете? — спросила Анна Алексеевна.
—В комнате такая чистота, а я тут со своими башмаками.
Теперь я входил в комнату смелее. На свету Анна Алексеевна увидела мою мокрую робу и шутливо заметила:
—О! Мы уже успели понравиться некоторым балаклавским девушкам.
—Очень вкусная у вас вода,— начал я оправдываться.— Хотел напиться из ведра, да не рассчитал.
—Поверим ему, Марина?
—От этого изнанка не станет лицом.
Было совершенно очевидно, что женщины шутили, но я почему-то чувствовал себя не в своей тарелке. Появилось такое ощущение, будто я кого-то обманул. Удивительная вещь этот обман. В нашем представлении он часто совпадает с понятием лжи. Лживых людей мы осуждаем и даже презираем. Выходит, и меня можно осуждать? Но я вижу по глазам Анны Алексеевны, что она не только не порицает мой поступок, по как-то по-матерински, тепло смотрит на меня, словно хочет сказать: «Все правильно. Только так и нужно поступать». Неужели же обман может быть правдой?
—Запутала ты нашего гостя своей изнанкой,— сказала Анна Алексеевна.
—Изнанка— не сеть, выпутается,— ответила, улыбаясь, Маринка.
Чувство неловкости постепенно спало.
—А что вы считаете обманом?— спросила Анна Алексеевна.
—Все, что делается в корыстных целях,— ответил я, будучи теперь твердо убежденным в своей правоте.
—Это только половина того, что можно сказать об обмане.
—Как половина?
—Всего лишь половина, а то и того меньше. Признаться, сказанное поставило меня в тупик. Какое же еще может быть толкование этого понятия?
—Вот взять, к примеру, твою мокрую одежду. Твое объяснение — обман?
—Формально— да, по существу— нет.
—Почему?
—Я сделал это не ради себя.
—Возьмем другой пример. Провинился твой товарищ по службе. Чтобы защитить его, ты взял вину на себя. Это как?
Трудно спорить с Анной Алексеевной. На ее стороне знание жизни, большой жизненный опыт, у меня же— только стремление выбрать правильную дорогу.
Помнится, как в школе, бывало, списывались диктовки у товарищей. Мы, списывавшие, хотя и чувствовали за собою вину, забывали о ней сразу же, как только кончался урок. Те же, у кого списывали, ходили в героях и день, и два, пока преподаватель не объявит выставленные оценки. Никому из них и в голову не приходило, что они, как и мы, обманывали друг друга. Разница была только в некоторых оттенках этого обмана.
—Так что дело не в том, кого ты выгораживаешь,— продолжала Анна Алексеевна.— Важно другое, что выгораживается: скверное или безобидное, или даже хорошее, но которое могут истолковать иначе, чем есть на самом деле. Выходит, подкладка на обмане может быть разной. В одних случаях она черная, в других— белая. Чаще же в ней преобладает тот или иной оттенок.
Интересное объяснение.
—А вот в отношении Маринки ты поступил хорошо. То, что она не приняла твоей защиты, так это ее личное дело. Да и что скрывать ей от своей матери. Ведь мы с ней очень большие друзья.
Только теперь я понял, что выражение «обман может быть правдой»— такой же парадокс, как и «яд— целебное средство». Обман не всегда несет с собою дурное. Более того, в ряде случаев он просто необходим. Так, я слышал, поступают врачи по отношению к больным в безнадежном состоянии.
—Мама,— прервала мою мысль Марина,— баснями соловья не кормят.
—Вот так, Коля,— шутливо заключила Анна Алексеевна.— Сегодня— соловей, а завтра, гляди, и соколом ясным станешь.
Пока женщины занимались приготовлением обеда, я рассматривал альбом Марийки. На первой странице был помещен фотоснимок семьи Хрусталевых: военного летчика, молодой Анны Алексеевны и их совсем маленькой дочки Маринки. На других снимках владелица альбома — уже школьница. Страницы, что годы. Девочка выросла и вот-вот станет взрослой. А это что? Вот-те на. Целых шесть дипломов за лучшие результаты в стрельбе из малокалиберной винтовки. И не в школе, а на республиканских соревнованиях среди юниоров в Симферополе. Да, такого я не ожидал! Почему я этим заинтересовался? Потому что сам имею некоторый опыт в спортивной стрельбе и знаю, как это достается.
Из соседней комнаты потянуло вкусным запахом, и вскоре на столе появилась рыбная уха. Маринка села напротив меня, и теперь я мог хорошо рассмотреть ее лицо.
—Ешь, матрос,— сказала Анна Алексеевна.— Сегодня у нас рыбный день.
Я снова посмотрел на Маринку. Такого цвета глаз, как у нее, мне еще не приходилось видеть. Собственно, дело не столько в цвете, сколько в удивительных оттенках. Вот сейчас она улыбается, и глаза ее, как морская волна в тихую ясную погоду: прозрачная синева переливается со светлой прозеленью. Но стоило мне брякнуть «А здорово я вас напугал там, на горе», как глаза ее потемнели, стали похожи на ту же морскую волну, но перед надвигающимся штормом. Брови длинные, строго очерченные, вразлет, как крылья у парящего буревестника. «Извините, пожалуйста, не подумал»,— сказал я, и лицо Маринки прояснилось, она снова стала улыбаться. Я перевел взгляд на ее волосы. Какого они цвета? Каштана? Какие там каштаны! Мой отец — колхозный пчеловод. Я, будучи еще подростком, очень любил проводить лето в гречишных полях, куда вывозилась пасека. Во время цветения гречихи все дни стоит душистый запах ее цветков. Пчелам нет до тебя никакого дела. Они, как только пригреет солнце, уже в полете, снуют от ульев к цветкам, от цветков к ульям. А потом гречиха начинает темнеть, зерна ее набухают, наливаются живительными соками. И гречишное поле становится темно-коричневым, а когда подует ветер— еще и волнистым. Вот такие волосы и у Маринки. Мне казалось, что если припасть лицом к голове Маринки, то можно ощутить запахи и цветов гречихи, и моря, и скалистых Крымских гор.
