Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)
— Дикарь-то молчит, — недовольно пробасил сотник. — Раньше трясся?.. Его бьют, убивают, а он только зубами скрипит.
— Тыте нет вэрин, — изобразив гримасу непонимания, сказал Мотлю.
— Удивляешься, старая чурка? — проворчал сотник. — Диво, видите ли, для него! Это смутьянская работа! — И сам полоснул Федоску нагайкой.
— Там, где они побывали, везде так. Вон они все такие! — Сотник потряс нагайкой, пригрозив наслежникам. — Всех дикопузых передавить пора. А этого гада!.. — Он омерзительно выругался и ногой влепил по нартам так, что нарты перевернулись вместе с Федоской. — Запороть!
Мотлю очнулся, будто после тяжёлого забытья. Месть отхлынула, отступила. В ушах стояли страшные слова сотника. Он убьёт Федоску Протопопова, а что будет с Мотлю? Защитники уйдут. Вернутся русские… Что он будет делать, какой даст ответ? Федоску запорют на виду у всех жителей Каменки. Что делать? Раз уж Федоска, как ему казалось, самый трепетный и исполнительный батрак, выносит такие пытки, значит, и остальные такой же крепости. Сотник сожжёт Федоску и его хижину, а потом развеет прах по тундре и будет рыскать по стойбищам и зимовьям в погоне за русскими?..
Он, Мотлю, старый почтенный шаман, останется в родном наслеге среди жителей каменной реки. Первой же ночью его тёплая яранга вспыхнет ярким пламенем, а ему в горло воткнут якутскую пальму.
Он вспомнил древние обычаи, и его обдало холодным потом. Законы тундры суровы, как и сама тундра. Мстить друг другу в тундре — смерть обоим. Мотлю не хотел умирать так. Он, Мотлю, единственный чукча в этом наслеге. Остальные — эвены, якуты, юкагиры, эвенки. За жестокость шаман поплатится сполна, как было много поколений назад, когда существовала юкагиро-чукотская резня. Жутко вспоминать ушедшие в легенды времена, но и забывать не следует, так как эвены и особенно юкагиры мстительны. Они добры, когда к ним с добром, а так…
У Мотлю тёплая яранга, много сытной еды, чая и курева. И всё рухнет, пропадёт бесследно нажитое, если сотник прикончит Федоску. Мотлю стало не по себе. Он лихорадочно искал выхода, наконец облегчённо вздохнул, подошёл к сотнику:
— Эрым! Начальник, атаман! Остановись! Довольно! Федоска плохой угучак. Сколько ни бей его, не сдвинется с места. Смутьяны?.. Нет, они называли другое имя.
— Кого ещё? — грубо спросил сотник.
— Челгы Арма…
— Красная Армия? — будто ошпаренный, выдавил сотник.
— Челгы Арма, — повторил Мотлю, сам того не понимая, как парализующе действуют эти слова на сотника.
— Да ты знаешь, что губищами-то шлёпаешь?
— Челгы Арма! — опять уронил старик. — Скоро тут будут. Сам слышал.
— Басурманская твоя рожа! — Сотник готов был разорвать Мотлю. — Что ж ты молчал-то? Красные напирают, а ты брехнюешь! Ух, зашибу!
Короткие руки сотника скручивали упругую плеть. Он плюнул в окоченевшего Федоску, полоснул напоследок по лицу Мотлю и зашагал к отрядным упряжкам.
Вниз по Монни уходил пепеляевский отряд. Безмолвно и сурово стояли каменцы на высоком берегу, посылая им вдогонку проклятия. Никогда не сыщут колчаковские огрызки ни крова, ни покоя в ледяном царстве тундры.
А когда далёкий горизонт стал чист и бирюзовое небо во всю ширь распахнуло простор солнечным лучам, все увидели Мотлю. Зажав ладонями лицо, он стоял на коленях возле Федоски. Горечь обиды душила его. Плечи едва заметно подёргивались от всхлипывания, а тонкие морщинистые губы судорожно повторяли уже знакомое каменцам слово: Табаарыс…
2
Сковано торосное побережье Восточно-Сибирского моря. Завьюживается ледяная позёмка на кекурье. Базальтовые утёсы стоят грозной, неприступной стеной вдоль правобережья устья Походской протоки реки Колымы. Здесь матушка Колыма спаяла крепко-накрепко свои зеленоватые льды с белым безмолвием океана на долгие месяцы. Постоянные метели и туманы скрывают от человеческого глаза почти неприступные ворота, где, как стража жестокой погоды, безумствуют ветры. Распустив нечёсаные космы, бесчинствует неудержимый фирн по склонам отвесных скал, пересыпаясь колючими песками, шипит на сугробных гребнях.
На буйном перекрёстке ветров высоких широт, у подножия отвесной скалы, прижалась к хмурому камню ветхая лачуга старого колымского рыбака Саввы Петровича Слепцова.
Савва дымит прокуренной трубкой, коптит белый свет. Волею горючей беды он не одинок. Внучек, сиротка, рядом. С Данилкой жизненнее. Кое-какие запасы старик сделал. Рыба сети не обходит. Оленина тоже водится. Место у него доброе. В зимнее время безлюдье. Зато с наступлением тепла придёт бойкое время. Сыпучие льды выгладят тёмные воды протоки и уйдут с шелестом и звоном к пенящейся гряде айсберговых островов. Огласится кекурье птичьими голосами.
Саввина избушка как маяк. От одних снабженцев-объездчиков отбою нет. Купцы — народ дотошный. Савва на своем веку видел всякого рода ловкачей и хитрецов: и жадных русских обирал, и алчных иноземцев, были и сносные люди. Предпочтение Савва отдавал свенсоновской фирме. Представители Свенсона не скупились на оплату каюрского труда. Лучшая на побережье Приколымья собачья упряжка Саввы без устали растаскивала по факториям и базам концессии товары, забираясь в самые отдалённые уголки. В чём-чём, а в собаках старик знал толк. Возил на собаках почту, грузы, перевозил купцов, золотоискателей и всякий другой народ. Упряжка у него была своей школы. Нарты тоже изготовлял сам. Добротно. Безоленный, вольный каюр нартовал по широкой тундре, пока не повстречал в богатом оленном кочевье анюйского тойона Патвыля кроткую и застенчивую голубоглазую Кайване.
Тойон был коварен. Не пожелал отдать единственную двадцатилетнюю дочь бродяге из чужого рода и племени. Савва знал, каким способом разбогател жестокий тойон, и откровенно побаивался его.
Много лет назад в буранную зиму в кочевье Патвыля остановился усталый аргиш. Четыре нагруженные до отказа собачьи упряжки пробирались от залива Креста к берегам Чаунской губы. Тойон приветливо встретил доверенного Петропавловского купца Филиппеуса и его проводников. Щедрость Патвыля опьянила путников. Они согрелись, досыта наелись и заснули, чтобы никогда не проснуться.
Только на третью весну кочевники-оленеводы набрели в месте прошлого кочевья Патвыля на обглоданные зверьём четыре человеческих скелета.
Соплеменник коварного тойона богатый Ляйвок узнал о чёрных делах соседа и выразил ему презрение всего рода беломорских чукчей. Разгневанный Патвыль притаился. Ждал случая. Коварная месть иводером раздирала его чёрную душу…
В синем распадке Анюйского хребта совсем не случайно встретились тысячные стада враждующих сторон. Патвыль с подарками и низким поклоном пришёл в ярангу Ляйвока. Долгую беседу вели два богача за обильным чаепитием. В полночь яранга Ляйвока вспыхнула тальниковым костром. Предрассветный зябкий дождь смыл в пенящийся поток горного ручья всё, что осталось от прародительского рода чукчей, а утренний туман скрыл в своей седобородой косматости удвоенные стада кочевого пирата.
