Джон Фолкнер - Отель с привидениями (сборник)
Итак, в самом начале октября мы тронулись в путь. В дорожной карете для Джона подвесили удобную кровать, что-то вроде гамака, и, чтобы беречь его силы, мы решили делать остановки как можно чаще. Судя по всему, брат не собирался расставаться с виллой де Анджелис. Он оставил в ней все, как было, всю роскошную обстановку и произведения искусства, словно думал вскоре туда вернуться. Не рассчитал слуг и передал виллу на попечение итальянца-мажордома. По моему понятию, было бы гораздо разумнее закрыть дом насовсем. Но это потребовало бы больших хлопот и усилий, на которые был неспособен мой больной брат. И я не могла бы помочь ему в таком деле не только потому, что мне мешало незнание итальянского языка. Все мои помыслы были сосредоточены на том, как доставить слабого больного до Уорта, и я вряд ли бы согласилась отсрочить отъезд. Парнем был готов вернуться к своим обязанностям камердинера, что вполне устраивало брата, и, стало быть, с Рафаэлле нужно было проститься. Этот приветливый и добрый юноша, искренне привязанный к своему хозяину, расположил меня к себе, и потому, объявив, что нам придется с ним расстаться, я предложила ему несколько фунтов в знак моего доброго к нему отношения. Однако к деньгам он даже не прикоснулся, а узнав, что он остается в Италии, залился слезами и умолял позволить ему сопровождать нас в Англию. Зная, как он предан Джону, я не устояла перед его горячими просьбами, и мы договорились, что он проводит нас до Уорта Малтраверза. Джон нисколько не удивился, что Рафаэлле поехал с нами, — правда, я не рассказала, что поначалу предложила ему остаться.
Наше путешествие, хотя и растянулось надолго, завершилось благополучно. Джон перенес его лучше, чем я могла ожидать, и, хотя его физическое состояние не улучшилось, он, по-моему, приободрился духом, по крайней мере, в дороге. После того страшного вечера на Виа дель Джардино брат как будто избавился от какого-то тяжкого бремени. В нем стало меньше мрачной угрюмости и эгоизма, так испортивших его характер в последние годы. В дороге он подчас очень уставал, но мы уже не опасались, что он погрузится в то летаргическое состояние, из которого его порой невозможно было вывести в Позилиппо. Побуждаемая каким-то суеверным страхом, я распорядилась оставить скрипку Страдивари на вилле. Однако перед отъездом брат вспомнил о ней и настоял, чтобы ее взяли в Англию, хотя, насколько я знала, он теперь не прикасался к ней. В пути он проявлял ко всему интерес, и маленькие дорожные приключения явно развлекали его гораздо больше, чем можно было ожидать.
О поездке на Виа дель Джардино брат не вспоминал, а мне не хотелось возвращаться к этим тягостным событиям. Лишь однажды, когда мы под вечер проезжали небольшое кладбище близ Генуи, он как бы между прочим сказал, что перед отъездом из Неаполя велел предать останки Адриана Темпла земле, совершив церковный обряд, на кладбище в Санта-Бибиане. Мое любопытство было вновь возбуждено, и мне захотелось спросить, как он узнал, что скелет, обнаруженный в подземелье, действительно принадлежал Адриану Темплу. Но я сдержалась, помня о его обещании рассказать мне все после возвращения домой, и кроме того, мне не хотелось тяжелыми воспоминаниями омрачать тихую радость от мирных картин, мимо которых мы проезжали.
В Лондоне мы остановились на несколько дней перед возвращением в Уорт Малтраверз. Еще в пути я начала уговаривать Джона показаться лучшим врачам в Лондоне. Поначалу он не хотел об этом слышать, говорил, что ему уже ничто не поможет и довольно лекарства, прописанного доктором Баравелли, но я не отступала, и в конце концов он сдался. На следующий день после нашего приезда в Лондон брата осмотрел доктор Фробишер, считавшийся в ту пору лучшим специалистом по нервным расстройствам и болезням мозга. Он очень внимательно отнесся к Джону и потом долго беседовал со мной, назначил лекарства и дал много советов, как ухаживать за таким больным.
Доктор Фробишер нашел состояние сэра Джона достаточно тяжелым. Он не обнаружил никаких признаков заболевания мозга, но легкие, по его мнению, были серьезно поражены, и явно отмечалась сердечная слабость. Все же он призвал меня не отчаиваться, так как при заботливом уходе жизнь больному можно было продлить, и не исключено, что со временем наступит улучшение. Доктор Фробишер настойчиво расспрашивал меня, не угнетен ли сэр Джон каким-нибудь несчастьем, не было ли у него финансовых затруднений, не пережил ли он душевное потрясение или страшный испуг? На все подобные вопросы я могла ответить только отрицательно, но для пользы дела сочла возможным рассказать доктору о некоторых событиях, случившихся в последнее время. Выслушав меня, он мрачно покачал головой и посоветовал сэру Джону пожить в Лондоне, чтобы он мог постоянно наблюдать его. Но брат отказался наотрез, он всеми помыслами уже был дома, в Уорте Малтраверзе. Правда, он согласился, если потребуется, приехать в Лондон после Рождества. В Уорт мы выехали в конце недели.
Парнем раньше нас отправился в усадьбу, чтобы подготовить все к возвращению хозяина, и когда мы приехали, нас ждал теплый прием. Джон поселился в гостиной рядом с библиотекой. Ее двери выходили на южную террасу, так что брат был избавлен от утомительной необходимости пользоваться лестницей, тем более, что доктор Фробишер считал для больного весьма нежелательными такие нагрузки. В Лондоне мы купили кресло-коляску, и теперь брат мог без особого труда перебираться из комнаты в комнату.
Здоровье Джона понемногу восстанавливалось, хотя и крайне медленно. У меня даже появилась робкая надежда, что мы вернем его к жизни. О том, что происходило у него в душе и чем были заняты его мысли, я почти ничего не знала, но иногда братом овладевала непонятная нервозность, и на бледном лице застывало выражение тревоги. А главное, он панически боялся одиночества. Вместе с тем тихая и монотонная жизнь в Уорте благотворно действовала на Джона, и, думается, его особенно согревало сознание, что рядом с ним любящие и преданные ему сердца. Действительно, все слуги в Уорте любили Джона, помня, каким он был душевным и добрым хозяином, и сокрушались, что болезнь превратила полного сил молодого человека в немощного инвалида. Джон перестал читать и даже без особого удовольствия слушал, как читал Рафаэлле своим восхитительным голосом, но ему никогда не надоедало пение юноши и нравилось, что тот сидел рядом с ним, когда он отдыхал, закрыв глаза, и дремал. Организм Джона словно застыл в некоем хрупком равновесии — его физическое состояние не менялось ни в худшую, ни в лучшую сторону. Но доктор Фробишер предупреждал меня, что возможно именно такое течение болезни. Я не скрыла от него, что порой у меня возникали подозрения, не страдал ли брат психическим расстройством, однако доктор уверил меня, что подобные опасения совершенно беспочвенны и сэр Джон находится в здравом уме. В то же время он не знал, как объяснить полный упадок жизненных сил своего пациента — при обычных обстоятельствах это можно было приписать сильному переутомлению после напряженных занятий или страшному горю. Доктор повторял, что больного излечат только внимательный уход, полный покой и сон. Брат никогда даже вскользь не упоминал о своей жене, о сыне или о миссис Темпл. Она же постоянно писала мне из Ройстона, посылала Джону теплые приветы и справлялась о его здоровье. Я не осмеливалась передавать брату приветы от миссис Темпл, опасаясь, что неожиданное волнение повредит едва начавшемуся выздоровлению. Тем более что он сам никогда не произносил имени миссис Темпл или Констанции. Порой мне приходило в голову, не произошло ли у него то странное нарушение памяти, которое нередко бывает у тяжелых больных, и он просто забыл, что был женат и жена его умерла. Вести дела брат, разумеется, не мог, и ими, как все последние годы, занимался наш прекрасный управляющий, мистер Бейкер.
