Пол Теру - По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1
Он показал на хвост поезда со словами: «Азия», а потом на локомотив: «Европа».
— Как себя чувствует ваш отец? — спросил я, когда пришли носильщики и впряглись в лямки. Носилки представляли собой нечто вроде гамака.
— Я думаю, он умер, — ответил сын. — Das vedanya.
Когда мы помчались к Перми сквозь вихри снежной бури, на душе у меня стало совсем скверно. Деревни и лагеря лесорубов были наполовину погребены под сугробами, а за окраинами росли березы толщиной в фут; их обледеневшие ветки казались сплетенными из серебряной проволоки. На льду замерзшей реки я заметил нескольких детей, переходивших на тот берег среди бури; они так медленно брели в сторону каких-то домишек, что у меня заныло сердце. Я лег на полку, взял со столика свой транзисторный приемник (корпус был холодный-холодный) и попытался поймать хоть какую-нибудь станцию. Я выдвинул антенну на всю длину. Мой очередной сосед по купе — вылитый зомби — наблюдал за мной, сидя у столика, который сплошь заставил своей едой — хоть бы накрывал ее чем сверху… Треск, треск, снова треск, потом какое-то французское радио, и вдруг грянула «Джингл беллз». Зомби заулыбался. Я выключил приемник.
Следующим утром — рождественским утром — я проснулся и покосился на зомби: тот спал, сложив руки на груди, точно мумия. Проводник сказал мне, что сейчас шесть утра по Москве. На моих часах было восемь. Я перевел стрелки на два часа назад и стал ждать рассвета, удивляясь, что очень многие пассажиры тоже решили это сделать. Мы стояли в потемках у окон, уставившись на свои отражения. Но вскоре я понял, что всех так заинтересовало. Мы въехали в предместья Ярославля, и я услышал, как соседи перешептываются. Старушка в ночной рубашке с рюшками, гольд с женой и ребенком, пьяницы-доминошники и даже зомби, возившийся с моим приемником, — все прижали лбы к стеклам, когда мы с грохотом покатили по длинному мосту. Под нами, покрытая у берегов льдом, черная-черная, кое-где отражавшая пламя труб Ярославля, текла Волга.
Там святая чета не спит,
В яслях дремлет Дитя
Что такое? Из моего купе донеслись звонкие голоса, хрустальные, как звуки органа. Я обмер и прислушался. Русские благоговейно созерцали Волгу: молча, ссутулившись, смотрели на воду. Но священная музыка, благоуханная и хрупкая, растворялась в воздухе, согревая его, точно какой-то приятный аромат.
Ночь тиха, ночь свята,
В небесах горит звезда
Гимн терялся в помехах, но немое благоговение русских и медленное движение поезда позволяли нежным детским голосам распространяться по коридору. Заслушавшись, я испытал почти невыносимую печаль, словно высочайшая изысканность радости была наколота на булавочное острие страдания.
Пастухи давно в пути,
К Вифлеему спешат придти.
Я ушел в купе и просидел, приникнув ухом к приемнику, пока передача не кончилась — это была программа рождественских песен на «Би-би-си». В этот день так и не рассвело. Мы ехали в густом тумане, сквозь вихри бурой мглы, и леса казались скопищем призраков. Снаружи было не очень холодно: снег частично растаял, и дороги — попадавшиеся теперь чаще — развезло. Все утро стволы деревьев, почерневшие от сырости, выглядели плоскими силуэтами, а сосновые рощи на границе тумана превращались в соборы с темными шпилями. Иногда тусклые тени деревьев казались просто оптической иллюзией, послеобразом.
Я с самого начала не почувствовал особой духовной близости с этой страной, но туман еще сильнее расширил пропасть между нами, и спустя шесть тысяч миль, после стольких дней в поезде, я почувствовал, что все более отстраняюсь; каждое напоминание о том, что я в России: женщины в оранжевых парусиновых куртках, работающие на путях с лопатами, промелькнувшая статуя Ленина, желтая ледяная корка на станционных указателях и сороки, хрипло клянущие по-русски проходящий поезд, — обязательно раздражало. Я злился, что Россия так велика; мне хотелось домой.
Старый Патагонский экспресс
Путешествие — побег
Путешествие — это когда сбегаешь, не попрощавшись, уходишь один по линии, процарапанной на карте, в забвение, в никуда.
Что-то сталось с Уорингом
С тех пор, как он улизнул от всех нас?[39]
Зато книга о путешествии — побег наизнанку: отскочив рикошетом от какого-то предела, одиночка возвращается, гипертрофированно-яркий, чтобы отчитаться о своем эксперименте с пространством. Форма повествования — проще не выдумаешь, оправдание существования произведения — самоочевидно. «Пишу книгу» — самый беспроигрышный предлог для того, чтобы собрать чемодан и сорваться с насиженного места. Путевой очерк — движение, упорядоченное путем его воспроизведения в форме текста. Такие побеги случаются сплошь и рядом, но если уж человек возвращается в пункт, откуда в свое время удрал, то обычно не помалкивает. Между тем авторы пулевых очерков предпочитают телескопический подход: начинают — как и многие авторы романов — с середины, выкидывают читателя на неизведанный берег в странных местах вместо того, чтобы вести его туда постепенно. Книга может начаться так: «Моим гамаком поужинали термиты» или «Внизу, в глубине Патагонской долины, из земли выглядывали серые скалы, покрытые темными полосами — отметинами тысячелетий — и трещинами — на память о наводнениях». Или… а выберу-ка я подлинные первые фразы из трех книг, до которых могу дотянуться, не вставая из-за стола…
«Около полудня 1 марта 1898 года я впервые вошел в узкую и довольно небезопасную для судоходства гавань Момбасы на восточном побережье Африки» (подполковник Дж. X. Паттерсон «Людоеды с реки Цаво»).
«„Добро пожаловать!“ — возглашает большой щит у колеи, когда вагон, словно бы кружа по штопору, завершает восхождение с знойных равнин Южной Индии в царство прохлады, которая поначалу даже ошарашивает» (Молли Пэнтер-Доунз «Заповедный Ути»).[40]
«С балкона моего номера я мог обозревать всю панораму Аккры, столицы Ганы» (Альберто Моравиа «Какого ты племени?»).
Обычно у меня напрашивается вопрос, на который эти — и почти все существующие — путевые очерки не отвечают: «Ну хорошо, а как вы туда добрались-то?». Допустим, автору не хочется даже намекать на мотивы поездки, но пролог никогда не бывает лишним: отправление в путь часто не менее увлекательно, чем прибытие. И все же, поскольку любопытство побуждает медлить то там, то сям, а возможность помедлить считается роскошью (хотя куда мы, собственно, торопимся?), мы свыклись с тем, что жизнь — лишь последовательность прибытий и отъездов, триумфов и поражений, а промежутки между ними не заслуживают внимания. Да, конечно, вершины — это важно, но ведь и предгорья Парнаса — уже не хухры-мухры? Хотя нам по-прежнему импонирует идея, что путешествие начинается с первого шага (шага за порог родного дома), книг о таких путешествиях раз, два и обчелся. Отъезд описывается как мимолетное ощущение паники перед регистрацией на рейс или как неуклюжий поцелуй на сходнях, а дальше — тишина, вплоть до «С балкона моего номера я мог обозревать всю панораму Аккры…».
