Евгений Спангенберг - Заповедными тропами
В квартире царили безмятежный покой и молчание. Я читал книгу, Гаудик и кошка, вероятно, спали сном праведников. Но вдруг тишина была нарушена самым неожиданным образом. Скользя по паркету лапами и стуча когтями, из-под кровати стремительно выскочил Гаудик и со злобным рычанием кинулся на нашу кошку. В тот момент она находилась у балконной двери и, подпрыгнув вверх и оттолкнувшись от рамы, вскочила на край буфета. Отсюда, не спускаясь на пол и перескакивая с одного предмета на другой, она опрометью шмыгнула мимо меня в прихожую, а оттуда в кухню. В общем, случилась настолько обычная вещь, что я не нашел нужным ни во что вмешиваться и продолжал спокойно сидеть на кушетке. Вероятно, не предполагая о близости Гаудо, кошка решила воспользоваться молоком или маслом и была изгнана из квартиры собакой. Но как же замечательно вел себя после этого Гаудик! Он деловито осмотрел стоявшие на цементной ступеньке продукты и нашел непорядок. То, что масло лежало совершенно открыто, ему, вероятно, совсем не нравилось. Он осторожно сунул нос под бумагу, приподнял ее край и старательно прижал к маслу. Но собачий нос — не рука человека, упругая бумага вновь откинулась в сторону. Минут десять из другой комнаты я незаметно с интересом следил, как моя лайка пыталась справиться со своей задачей. В конце концов Гаудик достиг цели. Кусок масла с трех сторон был тщательно прикрыт бумагой. Еще в двух-трех местах старательно подавив непослушную бумагу своим влажным черным носом, смешной Гаудик убедился наконец, что все в порядке, и отправился вздремнуть после трудной работы.
Разве это не замечательный поступок для животного? Разве он не свидетельствует о сложной нервной деятельности собак? Безусловно, это результат многовекового общения с человеком. Не менее, чем я, любя простор и свободу, только попав в природу, Гаудик чувствовал себя вполне счастливым. Большой многолюдный город, московскую квартиру — все это пес рассматривал как временное явление, как вынужденное житье между поездками. Но, естественно, иной раз эти перерывы оказывались весьма длительными, и Гаудик, явно скучая от бездействия, придумывал себе занятия, о которых я рассказал.
Но особенно хорош был Гаудик во времена наших совместных поездок. Обычно я начинал собираться и укладывать вещи за несколько дней до отъезда. Пес замечал это, становился беспокойным, даже гулял неохотно: все спешил домой, видимо опасаясь, что его не возьмут в экспедицию. Целые дни он дежурил возле вещей, а ночью, свернувшись в пушистый комочек, чутко спал на чемодане. Если нужно было передвинуть вещи, чтобы вымыть или подмести пол, приходилось передвигать вместе с чемоданом и взобравшегося на него Гаудика.
Но вот приходит день отъезда. Гаудик отлично знает его по тому признаку, что большинство вещей уже с вечера сдается в багаж, а дома остаются только маленький чемоданчик, ружье и заплечный мешок. В этот день пес сам не свой. Он напряженно следит за каждым моим движением.
И наконец наступает заветная минута. Я развязываю заплечный мешок, и Гаудик, не дожидаясь моей команды, молча и поспешно сам влезает в него и сворачивается в клубочек. Как ненавидит пес этот же самый мешок, когда я, никуда не собираясь, просто хочу похвалиться перед гостями способностями моей собаки. Гаудик возмущается, рычит, выполняя мое приказание. Но когда пес знает, что мешок появляется не ради забавы, его не надо принуждать к этому.
Однажды, возвращаясь с охоты, я слез с дачного поезда и вошел в метро. Рядом со мной на поводке шел Гаудик — что поделаешь, я часто бываю рассеян.
— С собачкой нельзя, — остановил меня при входе милиционер.
Сообразив, что сделал большую глупость, я огорченно отошел в сторону. «Не пускают, — обратился я к собаке, — придется пешком тащиться. А впрочем…» Я быстра снял рюкзак, развязал его, открыл и наклонился к собаке. Молча и деловито на глазах милиционера Гаудик забрался внутрь.
— Ну а теперь можно? — завязав рюкзак и закинув его за плечи, обратился я к милиционеру.
— С вещами можно, — едва сдерживая улыбку и пропуская меня, ответил тот.
При поездках на вокзале я могу оставить чемодан и заплечный мешок на платформе с полной уверенностью, что с моими вещами ничего не случится. Гаудик не допустит этого. Мне стоит только сказать собаке: «Смотреть надо», и пес — весь внимание. Он скромно сидит на вещах и лишь предостерегающе показывает зубы тому, кто вздумает подойти к багажу слишком близко.
Дорога для меня с Гаудиком — отдых. Всю дорогу пес неусыпно следит за нашим общим имуществом. Пусть попробует вор вытащить из-под лавки мои вещи вместе с их верным сторожем!
По нескольку раз в год мы с Гаудиком совершали поездки. Весной, например, отправлялись в горы Армении, летом — в Вышний Волочек, в августе — в Крым на отдых, в октябре — на Сырдарью. Холода Гаудик не боялся, но, будучи покрыт густой и высокой шерстью, плохо переносил южную жару. Я вынужден был прибегать к стрижке: низко срезал высокую густую ость и оставлял подпушь.
До чего же смешон становился пес после такой операции! Темно-бурая, почти черная голова резко разнилась от светло-палевого, почти желтого тела. Гаудик страшно боялся стрижки, первые дни чувствовал себя несчастным, стыдился своего вида и большую часть дня прятался под кушеткой. Но проходило несколько дней, и пес примирялся со своей обезображенной внешностью.
За годы наших совместных путешествий я оценил все достоинства лайки. Эту умную, выносливую собаку можно назвать жемчужиной нашего Севера и ею гордиться. Мой пес шел на любую дичь и легко осваивал незнакомую охоту. В горах Гаудик отыскивал и поднимал уларов, кавказских тетеревов, на озерах ловил нелетных утят, заставлял подниматься на крылья взрослых уток, на Сырдарье легко поднимал фазанов и вообще отыскивал дичь не хуже легавой собаки.
Увлекался пес охотой до страсти, но и мне помогал собирать для коллекции птиц и зверушек, и даже тех, которые его мало интересовали. Зато к себе и к своей работе требовал уважения. Обидишь его — пес долго не может простить обиды.
Но любил и ценил я мою собаку не только за эти качества. Гаудик был не просто исполнительной собакой, выполняющей приказания человека, но моим помощником и другом. Он старался помочь мне во всем, на что был способен. Какое, например, ему дело до всевозможных маленьких птичек? Ведь до того момента, как попасть ко мне, он был охотничьей собакой и прекрасно знал, что такое дичь. Прочие обитатели наших лесов и полей его мало интересовали. Но это было только вначале. Собака видела, что время от времени ее новый хозяин стрелял маленьких птичек и бережно укладывал добычу в коробочку. И вот однажды, вскоре после того, как я добыл дятла, лес вдруг наполнился веселым лаем. Я поспешил туда, где лаял Гаудик: ведь он никогда не лаял напрасно. Но в этом случае я ошибся — Гаудик лаял не на дичь, а на дятла. «Да ты что, совсем одурел?» — с досадой обратился я к собаке. Лай прекратился. Гаудик виновато смотрел на меня. После этого случая пес не лаял на то, что не принято считать дичью, и лишь отыскивал застреленную добычу. В другой раз Гаудик подбежал ко мне, когда я, опустившись на колени, тщательно рассматривал гнездо маленькой птички. «Гнезда искать надо, — обратился я к псу, указывая на гнездо рукой, — ну-ка, подай голос!» Исполняя мое приказание, собака пролаяла два раза. Но она сделала это как-то бессознательно и смотрела мне в руки, как будто я держал в руках лакомый кусок. «Да нет у меня ничего, — поднес я к собачьему носу пустые руки. — Когда гнездо найдешь, тогда голос подавать надо, понял?» Собака с недоумением посмотрела на меня и еще раз обнюхала гнездышко. «Ничего не понял, дурак ты этакий!» — ласково потрепал я своего любимца и пошел дальше. На другой день, трудно поверить этому, но Гаудик нашел гнездо маленькой птички, лаем привлек мое внимание и, тыча носом, указал мне на куст, где помещалось гнездо с яйцами. «Неужели мог понять?» — растерянно переводил я глаза с гнезда на собаку и обратно. А Гаудик задорно лаял на кустик и на меня, как будто стараясь показать этим, что он совсем не дурак, что ему все понятно. Тысячи гнезд осмотрел я позднее, пользуясь услугами моей собаки. Нашел я благодаря псу такие гнезда, которые ранее не попадали в руки ученых.
