Иван Ефремов - Дорога ветров
Но сейчас нам было не до нее – русло растекалось на десятки проток, веером расходившихся по конусу выноса, и дорога стала невыносимой. Мы пересекали наискось бесчисленные рытвины, заваленные громадными камнями, направляясь на северо-восток. С тревогой следил я за тем, как мотало и бросало полуторки, шедшие впереди, слушал угрожающий скрежет в своей машине. Нашего длинного «Дракона» корежило особенно ужасно. Все доски кузова скрипели и трещали, визжали тяги, и глухо ударяли в платформу баллоны. Я несколько раз останавливал отряд для поисков лучшей дороги, но Цедендамба уверял, что лучше проехать нельзя. Мы тогда еще очень плохо знали Гоби, верили проводнику, боялись и шагу сделать без него. Много позже я сам научился проводить автомобиль по Гоби и тогда понял, что внизу, в котловине, дорога была значительно лучше, а проводник ломился напрямик через сильно размытую поверхность бэля.
Около двадцати пяти километров такого пути и… лопнул коренной лист передней рессоры «Дракона». Мы остановились, чтобы улучшить амортизацию куском резины. Внезапно впереди показались три серые тени – они медленно шли гуськом по одному из поперечных сухих русел и так же неторопливо скрылись за бугром. Я впервые видел куланов – диких ослов Центральной Азии, но успел рассмотреть только их светлую шерсть и головы, казавшиеся громадными из-за длинных ушей. Впереди пас, внизу и позади расстилалось сплошное море песчаных бугров, поросших саксаулом. Справа, совсем близко, высилась стена Нэмэгэту, еще более крутая, чем на южной стороне.
В четыре часа мы повернули налево, вниз, ко дну котловины. Выбрались на длинный увал, проходивший по длинной оси котловины, точно так же, как и в котловине Нэмэгэту. Поверхность увала была покрыта панцирем из мелкой гальки и почти лишена растительности. Глубокие русла разбивали гряду на цепь длинных холмов. Серые рыхлые конгломераты покрывались в обрывах русел, дремучие нетронутые саксаульники заполняли широкие распадки. Машины отлично шли по гребню увала, но всякое пересечение русла сопровождалось «посад кой». Тогда извлекались доски, им в подмогу шли стволы саксаула, камни, кустики караганы. С ревом машина устремлялась на второй скорости на пересечение рыхлого песка, сзади бежали шесть человек, толкая ее в задний борт, а другие четверо перебрасывали доски, выдирая их из песка после прохода машины. Так перебирались все машины, и мы ехали несколько километров до следующего русла, а там начиналось все сначала.
Перебравшись через очередное русло, мы остановились на противоположном берегу его уже в полной темноте. Молодая луна слабо освещала рогатые ветки саксаула, здесь особенно высокого и частого. День был теплым, особенно когда мы перешли в новую котловину. Вечер тоже не принес холода, обычного в Нэмэгэту.
Мы расставили койки около машин и наломали саксаула, из которого сложили громадный костер в честь окончания работ в Нэмэгэту и прибытия в новые, неизведанные места. Пламя далеко освещало мертвую безотрадную равнину, со всех сторон замкнутую горными массивами. Горы были невидимы, свет не мог достичь их склонов. Казалось, что окружавшая нас, усыпанная галькой и щебнем равнина совершенно необъятна и мы, ничтожная кучка людей, приютившихся у костра, беззащитны против ее первобытной мощи.
Все же мы шли уже обратно, на восток, подвигаясь к базе. Цедендамба объявил, что до пресловутого Ширэгин-Гашуна осталось не больше одного уртона (тридцать – тридцать пять километров). Теперь, когда найдена была легкая дорога по гребню гряды, это расстояние было пустяком, и задача Чудинова должна была разрешиться завтрашним днем.
В 1932 году географ Б. М. Чудинов пересек Монголию с севера на юг по меридиану и последний отрезок пути прошел па верблюдах зимой от Орок-нура до Далан-Дзадагадя по старой караванной тропе в Хуху-Хото («Голубой город») в не посещенных исследователями местах. Где-то между Бага-Богдо («Малая Святая») и Гильбэнту Чудинов обнаружил глубокую впадину, которую он считал самой низкой впадиной Монгольской Гоби. Ученый был не прав – в Заалтайской Гоби есть значительно более глубокие впадины. Но, конечно, не проверка глубины Шпрэгин-Гашуна заставила нас проделать весь этот путь. Чудинов описывал кладбище динозавров, залегавшее на дне впадины: огромные древние пещеры в красных обрывах, окаймляющих впадину: картинно рассказывал, как повсюду торчали лапы и оскаленные челюсти, как верблюды проваливались в ямы от разрушенных огромных костей, как караван шел чуть не целый день по костям динозавров… Наконец, он привез несколько обломков костей, несомненно, принадлежавших динозаврам. Не было оснований не верить энтузиасту, тем более что пятью годами позже монгольский Комитет наук послал специальный отряд для проверки данных Чудинова. Начальник отряда подтвердил все сообщенное географом. Однако еще в Улан-Баторе, когда я знакомился с отчетом этого отряда в архиве Комитета наук, меня удивило расхождение с данными Чудинова. У него кости указывались в дне впадины, у сотрудника Комитета наук – в обрывах Цзун – и Барун-Ширз («Восточный и Западный стол»), окаймлявших впадину с юга. Никакая палеонтологическая экспедиция не могла оставить без внимания такое большое местонахождение, и мы стремились добраться до него во что бы то ни стало, хотя отчет отряда Комитета наук и давал понять, что путь к месту впадины будет не из легких. Для ориентировки, поскольку впадина не была показана на картах, Чудинов сообщил надежный указатель – останец красных пород по имени Цундж («Одинокий»), совершенно точно напоминающий сфинкса и сиротливо стоящий на открытой равнине к северу от впадины. Фотография останца Цундж была со мной, и я надеялся на этот хороший ориентир. Чудинов указывал три колодца во впадине; кроме того, грунтовые воды должны были залегать здесь неглубоко, так что мы не опасались погибнуть от жажды. Однако самое название Ширэгин-Гашун («Горькое плато») не обещало хорошей воды. При свете костра я еще раз пересмотрел записки Чудинова и Комитета наук и заснул с ощущением хорошо проведенного дня.
Четвертое октября оказалось очень теплым. Ветер ДУЛ непривычно слабо. По тем же холмам, ставшим более пологими и низкими, мы быстро добрались до Ширэгин-Гашуна. В половине двенадцатого машины стояли уже на краю уступа Барун-Ширз.
Широкая впадина расстилалась в сорока метрах ниже, полого и постепенно углубляясь к своему центру, занятому пространством темно-красных, без единой травинки, глин. Заросли могучих старых саксаулов протягивались полосами вдоль громадных кочек песка – заросших барханов, покрытых тамариском и колючкой. Мягкие светлые откосы свеженадутого песка прикрывали подножия обрывов, поворачивавших далеко к северу под прямым углом к тому, на котором мы стояли. Далеко за впадиной голубели три горных массива – три стража Орокнурской пустынной степи: слева уже знакомая Ихэ-Богдо, в центре выгнутая пологой аркой Бага-Богдо и направо едва выступала острым пиком из-за более близкого хребта Баян-Боро-нуру («Богатый Дождями хребет»). третья – Арца-Богдо. Сзади, совсем близкие и угрюмые, стояли на своих высоких, изборожденных веерами серых русел бэлях Нэмэгэту, Гильбэнту и Сэвэрэй.
