Юрий Федоров - Державы для…
Прервавшись, Безбородко переложил листки в папке и поднял глаза на императрицу. Она расцепила пальцы. Безбородко заговорил о подстрекательстве английского двора в русско-турецком конфликте. На шее у императрицы выступили багровые пятна. Теперь перед ней явилось узкое, со впалыми щеками лицо английского посланника при русском дворе лорда Уитворта. Губы его были сложены в почтительную улыбку.
— Из письма, полученного от главнокомандующего, светлейшего князя Потемкина, — говорил между тем Безбородко, — следует, что турки готовятся к диверсии на Кинбурнской косе, тем самым стремясь овладеть устьем Днепра. Князь для отражения удара направил туда дивизию под командованием генерала Суворова.
У Екатерины чуть смягчилось лицо. «Молодец, Суворов, нужно думать, достойный отпор даст туркам».
— Ваше величество, — продолжал Безбородко, — смею обратить ваше внимание на прибалтийские земли. Из Стокгольма поступают новости, все более и более тревожные. Опять же Англией побуждается его величество король шведский Густав к действиям военным. Пруссия и Франция способствуют ему в предприятии этом. Задачей своей мнит король шведов отторгнуть в свою пользу южные финские земли, а также Петербург и наши прибалтийские владения.
Екатерина на мгновение представила налитое красным винищем лицо короля шведов. «Фанфарон пустой, — подумала она, — воитель хвастливый».
У императрицы была цепкая память и пылкое воображение. Увидев раз, она навсегда запоминала лица, и, больше того, и через годы могла вглядеться в когда-то запечатлевшиеся в сознании черты и прочесть то, что скрывается за неверной оболочкой человеческой. Она умела выделить из вереницы окружавших ее людей действительно личности выдающиеся и отличила Потемкина и Орлова, братьев Волковых и Державина, Суворова и Румянцева, Храповицкого и Безбородко. Но сейчас, слушая речь секретаря, Екатерина лишь представила шведского короля Густава, верно определив, что это налитый вином фанфарон. Но только ли? Она не подумала о том, что русская армия отвлечена военными действиями на юге, казна пуста и Густав может доставить немало хлопот.
Безбородко доложил:
— Граф Воронцов просит об аудиенции. В своей записке он излагает предложения практические о новых возможностях, открывающихся счастливо в океане Восточном. Изволите выслушать сии прожекты?
Екатерина и в этом случае прежде всего увидела лицо графа Воронцова, а потом только вдумалась в смысл услышанных слов. Она тут же представила другое лицо: Елизаветы Воронцовой, сестры Александра Романовича, бывшей фаворитки несчастного мужа своего. Когда-то Елизавета Воронцова доставила Екатерине немало горьких минут, и забыть этого она никак не могла.
— Позже, — сказала она. Безбородко посчитал нужным добавить:
— В заметках графа путь к обогащению казны государственной намечен явный.
Императрица еще раз повторила:
— Позже.
И пристукнула перстнем о подлокотник кресла.
В такое вот тревожное время приехал в Петербург Григорий Иванович Шелихов. Он гнал через Сибирь в трясучей тележке, поспешая уйти от первых зазимков и злой пурги.
Богатющие земли лежали вокруг: поля без конца и края, тайга — макушки деревьев уперлись в небо, — реки, полные рыбой. Но Шелихов знал, что в Сибири половина богатств лежит под землей. Уголь, железо, золото, серебро… Здесь бы живыми руками взяться! Но наших купцов только дубиной проймешь.
По возвращении из похода компаньоны вцепились было в него крепко, племянник голиковский достал из-за пазухи желтые листки.
— А ну, — попросил Шелихов, — покажи.
Он взял листки и, не заглянув в них, разодрал. Все ахнули.
— В суд, в суд!
Григорий Иванович поднял голос: компанию американо-российскую основываю, гарантирую удвоение капитала за год. Купчишки сразу сдали. Григорий Иванович повел их в амбары показывать меха.
Купцы вошли в амбар и опешили. Кипами меха лежали — и какие меха! Богатство, прибыль великая. Каждый прикинул: а у меня-то что в амбаре? Гниль… Нет, поход-то хоть и долгий был, а не в проигрыше Гришка…
— Как? — спросил Шелихов. — Лаяться будем или по-хорошему поговорим?
Те из иркутских, якутских и охотских толстосумов, что посмекалистее были, поняли — дело здесь великое. Невиданное. Голиков первым к Григорию Ивановичу подошел. Давай-де, мол, присядем, да слово за словом, не торопясь, все дело разберем и обговорим. Присели. Поговорили. И здесь уж никто не торопился вперед высунуться. Интерес свой помнил каждый. Лебедев-Ласточкин все еще морду воротил жирную, глазом косил, но и он, приметить можно было, смущен зело. Сидели долго, разговоры разные были…
Лебедев-Ласточкин вытер платком толстую шею.
— Ну, Григорий Иванович, ты как медведь…
Замирившись с купцами, Григорий Иванович отправился к Селивонову, правителю дел иркутского и колыванского генерал-губернатора. Этому показал корзины с образцами руд. Михаил Иванович достал молоток и несколько камней расколол, оглядел расколы внимательно. И все перебирал, перебирал камушки, выказав себя рудознатцем добрым.
— Да ты клад, купец, привез!
Тут Григорий Иванович и выложил главное.
— Хочу, — сказал, — за Россией земли американские закрепить. А к тому немалое нами положено начало.
И рассказал о крепостицах, огородах и хлебных полях.
— Славно, — сказал Михаил Иванович, — ах, славно!
Глаза у него горели, он не мог оторваться от корзин, — Медь ведь это, а? Да еще и какая! А это уголь… Нет, купец, ты истинно клад привез.
А Шелихов хоть и знал цену своему товару, но восхищение Селивонова обдавало его жаром. За все невзгоды, страдания, за все дороги и тропы на сбитых, кровавых ногах пройденные, — наградой была ему эта радость. А человеку награда нужна. Бодрит она его и сил прибавляет вдвое. Верно говорено: неважно, как встречают, важно, как провожают. Встретил-то Селивонов Григория Ивановича неприветливо, а провожая, и до дверей провел. Еще и сказал, улыбаясь от всей души:
— Заходи, заходи, всегда рад буду видеть.
Дверь за купцом закрылась, и Селивонов прошел к столу. Сел. Взглянул на тускловатое солнце за окном. Растревожил его купец. Растревожил. Под мундир упрятанное, ретивое заговорило. Будто глоток свежего воздуха Селивонов хлебнул, увидел паруса косые, ветром надутые, лица мужиков обветренные, море, измятое волной. За бороду себя ухватил управитель пятерней, крякнул. И захотелось ему стать под парус. Так захотелось… А ведь знал и лучше кого иного, что говорил ему купец слова красные, но походы дальние не только ширь неоглядная, да небо впереди ясное, а — и прежде всего — вонь землянок, болтушка из гнилой муки, сухари заплесневелые, да стоны и глаза белые товарищей, мающихся цинготной немощью. И подумал он: «Отчего так — затихает боль, забываются страдания, но даль радужная, однажды увиденная, пока жив человек, в памяти остается?»
