Владимир Динец - Зима на разломе (Ближний Восток, 1993-94)
Через несколько минут я убедился, что уж муженька-то назвать настоящим мужчиной нельзя даже формально. Мириам отдавалась мне с такой жадной страстью, словно провела несколько лет в монастыре. Я как-то не ожидал найти подобный талант чувственности в столь утонченном создании, поэтому в какой-то момент немного растерялся. Но тут, глотнув воздуха после первой волны наслаждения, я встретился взглядом с Мириам - с ее сияющими, исполненными радости и нетерпения волшебными глазами - и понял, что смогу дать ей все, что ей нужно, не только ее молодому, требующему любви телу, но и измученной одиночеством душе.
Наверное, столь возвышенная лексика не очень соответствует лихорадочному прелюбодеянию на выгоревшем матрасе. Но я был полон решимости силой своей нежности превратить грязную битумную крышу в рай на Земле.
Все было так, как я и предполагал. Вечером, когда нам пришло время расставаться, со мной прощался другой человек - сильная, уверенная в себе, спокойная, но по-прежнему нежная и прекрасная юная женщина.
Пять дней пролетели, как во сне. Я научил Мириам всему, что умел - не просто искусству любви, но и вере в себя, благо мне-то этой черты характера досталось с избытком. Мы нежились под зимним солнцем, вознесенные над городом почти в самое небо, одинокие над шумными улицами, словно Адам и Ева. Увы, все это было слишком хорошо, чтобы долго продлиться.
Мы уже обдумывали, как нам удрать на субботу в Хай-Бар, нам хотелось попробовать любовь в нормальной постели, а не на солнцепеке. Но тут муж Мириам, видимо, что-то заподозрив, увез ее домой в Иерусалим. Бедная девочка едва нашла минутку, чтобы позвонить мне в притон.
- Я никогда не забуду, что у нас было, - сказала она.
- Не плачь. Главное, не забудь, что я тебе говорил.
- Я помню. Я буду сильной. А с мужем разведусь.
- Не забудь, ты достойна самого лучшего мужчины на свете.
Мириам стала говорить, что лучше меня не бывает (к счастью, это далеко не так), и снова заплакала, и я опять утешал ее... Впрочем, все это касается только нас двоих.
Ночью мне приснилось, что я бью ее мужа вырванным с корнем дубом. Этот странный сон, при всей однозначности его толкования с позиций фрейдистского психоанализа, впоследствии оказался вещим в самом буквальном смысле. Но в тот момент я был уверен, что никогда не услышу больше ни про девушку, ни про ублюдка-мужа, не говоря уже о том, чтобы, как говорили в библейские времена, наложить на него руку.
В тот выходной мы с Беней так напились, что не заметили, как ночью из туристского офиса украли автомат по продаже пепси-колы. Позже полиция нашла преступников - шведских волонтеров из киббуца Йотвата. Они приехали на автокране, выдрали с мясом автомат и увезли вместе с колой и выручкой, пока мы накачивались водкой "Кеглевич" на другом конце саванны.
В воскресенье я забрался на крышу и долго сидел в одиночестве, разглядывая яхты в заливе, белые кубики иорданского порта Акаба и первых орлов, кружащих над городом. Откуда мне было знать, что Эли в этот день приедет не на своем разбитом драндулете, а на машине жены? Он приехал, и вместо меня нашел на участке горы накопившегося за неделю мусора. Скандал был страшный. Но в этот раз меня еще не уволили, только обозвали "fucking kusammak krev potz huy".
По вечерам я снова валялся на пляже или бродил по городу, надеясь на случайную встречу с Аней. Но мне не везло. В конце концов я просто передал ей через Пашу сребряный перстенек с неплохим изумрудиком (хорошо, когда есть возможность доставать такие вещи бесплатно), а также маленькую незатейливую серенаду.
Серенада
Потертым шекелем луна
Взошла над Акабой,
В Эйлате снова тишина
И сумрак голубой.
С улыбкой детской город спит
Под кружевом огней,
И только лампочка горит
За шторою твоей.
Как мотылек в плену свечи,
По улицам кружу
И под окном твоим в ночи
Раз в сотый прохожу.
Хоть выйди с Роки погулять,
Иль к Леве своему,
Ведь мне по городу петлять
Так грустно одному.
Ты улыбнешься мне слегка,
А я скажу "Привет!"
Но не везет, увы, пока:
Тебя все нет и нет.
С тобой по множеству причин
Встречаться нелегко:
Не любят девушки мужчин
В кроссовках без шнурков.
Пожалуй, я домой пойду:
Ночь быстро пролетит,
А завтра - вдруг предлог найду,
Чтоб в гости к вам зайти?
8. Палубный матрос
Только тот, кто трудится от зари до зари ради куска хлеба, может обладать священной ненавистью и волей к борьбе за свободу.
Мао Цзе- Дун
Неприятности - животные стайные, они не любят охотиться в одиночку.
Тихо и спокойно жил я в притоне, заботился о чистоте городских улиц, писал стихи любимым девушкам. По вечерам участвовал в высоконаучных дискуссиях о Проблеме Вороны, купался в море или считал с велосипеда птичек. Но зимний ветер уже готов был перелистнуть страницу в книге моей жизни.
Проблема Вороны в тот год занимала лучшие умы Эйлата. Домовая ворона обычный спутник человека в тропиках Азии. Там она считается вредителем, вором и разносчиком заразы. За год до моего приезда в Эйлат несколько пар птиц залетели сюда из Аравии, поселились возле торгового центра и потихоньку стали размножаться. Поскольку было их совсем мало, они автоматически попали в список особо охраняемых видов. Но мой друг Шари и все, кому приходилось бывать в Индии или Индокитае, пришли в ужас и требовали немедленно перестрелять ворон, пока это еще можно сделать.
Я как-то не замечал, что с каждым вечером число участников спора растет, пока Реувен не огорошил меня известием, что свободных нар в притоне не осталось и мне пора искать себе жилье.
В тот же день у нас с Пашей была первая получка на дворницкой работе, и Эли выплатил нам вдвое меньше, чем обещал. Я бы, конечно, не стал переживать из-за разницы в сотню баксов, но для Паши это было катострофой - ведь в Тбилиси его ждали в буквальном смысле голодающие жена и дети.
До тех пор мы мало общались с коллегами по метле и совку, но как раз за день до злополучной зарплаты я неожиданно стал душой коллектива. Получилось это вот как.
Я написал маленький стишок под названием "Песня эйлатского дворника" и передал Ане через Пашу. Он не утерпел и показал его парню с соседнего участка, тот - еще кому-то, и на следующее утро я оказался в центре общего внимания. Теперь я чувствовал, что только на меня может рассчитывать Паша в трудную минуту. После работы я собрал ребят и призвал к всеобщей забастовке.
Оказалось, что у каждого были на Эли свои обиды, к тому же народ в основном был такой, которому терять нечего, кроме своего цирроза. И началась первая в истории Эйлата забастовка дворников. Продлилась она неожиданно долго - на час больше суток.
